Читаем Оглашенные полностью

Оглашенные

Тем временем подорвалась на этой мине сама «Аврора». Среди материалов, срочно поставленных в номер взамен «Птиц», оказалось стихотворение Нины Королевой, косвенно оплакивающее расстрел царской семьи, и рассказ Виктора Голявкина, тем же обкомом истолкованный как издевательство над юбилеем Брежнева (хотя написан рассказ был лет за двадцать до юбилея). Торопыгин (судьба в фамилии) потерял кресло и не пережил стресса – скоротечный рак. Он был милейший, добрейший и дворянский человек, прекрасный собутыльник, я скорблю, но, чувствуя долю вины, не могу обвинить себя в его преждевременной гибели: будь опубликованы в его журнале «Птицы», его бы лишь пожурили, но не сняли. И мы бы с ним выпили за победу над.

А теперь… мне следовало с трепетом ждать, когда сомкнется информация и что дальше будет с книгой.

Сор из избы выносили дольше чем неделю, и в тот миг, когда я держал сигнальный экземпляр «Дней человека» в руках, главная редактор гневалась на меня, что я вовремя не уведомил ее о событиях в «Авроре». Но, как говорят, «поезд ушел», дистанция городов сработала, и я мог с невинным видом утверждать, что обо всем этом впервые от нее слышу.

Человек в пейзаже

Задуман ни с того ни с сего (с внезапной мысли о том, что птица рисуется начиная с клюва) в Москве, но написан в одну ночь в селе Тамыш в Абхазии в 1983 году, где я готовился писать «Ожидание обезьян», да так и не сподобился. «Человек» был легко опубликован как повесть в «Новом мире» № 3 за 1987 год.

С 1961 года носил я туда все свои рукописи! Сейчас – пожалуйста, совсем другой разговор – гласность. Только вот зачем же у вас в такой прекрасной повести пьют так много? Гласность гласностью, а указ о мерах – указом… Только и я ведь недаром прошел до гласности почти тридцатилетнюю школу редактуры: редактируя, делаю еще лучше, чем было. Приписал страничку в начало – и повесть прошла. К тому времени как раз и пресловутый сухой закон сам собой ликвидировался, а гласность будто от этого и окрепла, вроде могу вернуться к исходному варианту, чтобы и следа насилия над текстом не оставалось. Так я и поступил здесь, а странички, вынужденной, жаль. Вот она.

Недавно от Р.Р., одного из так называемых интеллигентных защитников умеренного и культурного употребления алкоголя (не без основания их нынче считают наиболее ядовитыми его проповедниками…), слышал я «совершенно точные» статистические сведения. Мол, из ста процентов клинических алкоголиков (на определение подобного статуса личности тоже существует «совершенно точная» научно-статистически-медицинская норма…) четыре процента живут до старости, не попадают под транспорт, не суют руки в шкифы и шестерни и даже выполняют, а то и перевыполняют норму и план, не совершают нарушений общественного порядка, кроме разве того, что совершенно не закусывают да и вообще ничего не едят, умудряясь из чистого алкоголя получать все необходимое для жизнедеятельности организма… но, что еще более удивительно, рождают нормальных детей, на которых ни в чем не сказывается алкоголизм родителя; правда, пока еще наука не успела установить, передаются ли по наследству эти удивительные свойства. Но если передаются, далее подумал я, но рассуждал все тот же теоретик, то четыре процента есть в биологическом смысле цифра гигантская, куда более важная, чем остальные девяносто шесть оставшихся процентов, потому что тогда это уже мутация! А в наш век полуголодающего человечества, нехватки природных ресурсов на такую мутацию можно делать ставку. Ибо человек, который заправляется, как автомобиль, топливом (кстати, куда более дешевым и неограниченным, чем бензин), исключительно перспективен в эколого-экономическом смысле. За этими четырьмя процентами от ста может оказаться великое будущее…

Любопытен этот текст: цензура пала, а редактура, привыкшая десятилетиями нести предварительную ее функцию, не так легко сдавала свои позиции. Цензурные запреты и внутренняя свобода оказались не настолько взаимосвязаны, как нам казалось. Подчинение установкам стало нормой, вошло в плоть и кровь: можно-то можно, а вот это уж слишком!..

С.П. Залыгин хорошо ко мне относился. Подписывая повесть в номер, оставил свой вздох на клочке оберточной бумаги: «У классиков не требовалось так много пить, чтобы выражать умные мысли».