Оглашенные

– Вот вы говорите – гений… – сказал он, хотя я этого не говорил. Я уже перешел дощечку, а он еще нет. В овраге была уже ночь и затеплились гнилушки. Из глубины его оволосения тускло и смело сверкал вдохновенный взгляд. – Гении все мадонну с младенцем писали. Мадонна получалась, младенец – никогда. Замечали? О, это такая тайна! Вы сразу не поймете… Гений нам кажется особенно воплотившимся человеком. Мол, обычный человек не сумел, а он – на сто процентов… Дудки! (С чего это он так вскипятился?..) Гений есть максимально неудавшееся воплощение! С его, естественно, точки зрения, а не с нашей. Ни по вертикали, ни по горизонтали. То, что у гения за спиной (а ведь гений-божество так и помещается – за спиной…), есть безмерная диспропорция по отношению к так называемому выходу… (Знаете, в столовых в меню пишут выход… мяса в котлете?) То, чем мы восхищены, есть для гения полная неудовлетворенность и несчастье. Он-то знает сколько! Вот настолько он и воплощен, насколько получился у него младенец. Если гения, не дай бог, признают при жизни, его убивают, лишив именно этого неудовлетворения. Впрочем, чаще их просто распинают. Так гораздо рациональнее, все достается людям, включая и лестность нашего ими восхищения…

Он наконец перешел по дощечке. «Уж не с гением ли я опять имею дело?» – криво подумал я: больно выстраданно прозвучали его слова. Но он был и впрямь гений…

Перейдя дощечку, как пропасть, он снова остановился и стал рыться в своей рыбацкой сумке (из-под противогаза… как она у него уцелела?). Сама собой извлеклась оттуда бутылка портвейна «Кавказ» (0,8) и стакан (один). Стакан он протянул мне:

– Не откажите?

– Я не пью.

– И давно?

– С некоторых пор.

– Ну, это не страшно.

– Я портвейна не пью… – настаивал было я.

– А вы не пейте. Я ж не вынуждаю, – ласково сказал он, стакан оказался сам в моей руке, и меня обдало жаром его непонятной власти.

– Вы – гений… – прошептал я.

– Гений и злодейство – две вещи… Гениев сейчас нет. Они не работают. Нельзя написать лишь шедевр, с которым остаются. Нельзя одну Джоконду… Нельзя написать сразу избранное, не правда ли?

– О да! Вы правы.

– Перепроизводство – условие гения. Кому нужен тридцатый том Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что ли? Нам бы не хватило?

– Кажется, вы перегибаете?

– Перегибаю. Так я ж не в ЖЭКе. Я не правильно, а – правду хочу сказать. Вам достаточно Дон Кихота из всего Сервантеса, Гамлета из всего Шекспира?.. Вот вы, профессионал, сколько прочли книг?

– А сколько картин вы не видели? В Лувре, в Прадо, в наших запасниках?

В наш век есть книги, передвижные выставки… Нам как бы проще. Хотя картины не картинки, чтобы их смотреть. Их увидеть надо.

– Вот книгу и надо прочесть.

– А я и спрашиваю: сколько книг вы прочли?

– Да я «Дон Кихота»-то не прочитал…

– А «Гамлета»?

– Его прочитал. Недавно.

– Сколько вам было?

– Сорок.

– Спасибо. А Библию?

– Что вы меня допрашиваете?!

– Да вы не сердитесь… Я Ван Дейка от Ван Эйка отделил еще позже. Узнал, что такой был, Ван Эйк, представляете?

– Старший или младший? – Тут уж я обнаглел.

– А вы будто знаете! – насупился он. – Вы тоже только одного знаете, а про второго слышали. Я же вас не спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы в Благовещеньях не запутались… Я думал, вы человек, что с вами говорить можно.

Он не на шутку обиделся. Разочаровался он.

– Ладно, – согласился я, – в двадцать семь лет. В двадцать семь лет я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея. А Ветхий Завет так и не прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу.

– Раскрываете и закрываете?

– Раскрываю и закрываю. – Он мне положительно нравился.

– Вы крещеный?

Я задумался с ответом.

– Тогда по половине?

– Ну разве что… – замямлил я. – По половинке.

– Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не обижусь… Моцарт – гений? – спросил он, приняв.

– Вот уж гений!

– Всё-всё – гений?

– Всё-всё – гений.

– И вы всё слушали?

– Ну не все. Но много. Сколько удавалось.

– А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется?

Я не знал. Уж больно он таинственно спросил.

– Десять процентов! – Он не в силах был сдержать ликования.

– Да ну! – я был изумлен.

– Вот! Перепроизводство – это еще одно свидетельство невоплощенности гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?

– А – кушать? – тут уж я его подловил. – А «не продается вдохновенье»?

– М-да, – тут он вздохнул. – Вы знаете, во что обходился Моцарту новый камзол?

– Этого не знаю.

– В симфонию!

Стояла полная ночь. Во всяком случае, здесь, в овраге. Мы дышали друг другу в лицо. Мы осветили их, прикуривая. На лбу его вздулся драгоценно комарик.

– Вы позволите? – И я стукнул его по лбу.

– Спасибо.

И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо.

– Вы бы видели этот камзол! – пыхтел он снизу. – Это же райская птица! «Взгляни на лилию, как она одета!» Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт…

– А как же… при дворе… – с пониманием отозвался я.