Оглашенные

Кровь прилила к моей голове непобедимой волной постыдного воспоминания. Павел Петрович никак тут не был при чем… В каком же это классе проходили мы того, у кого этот самый человек с большой буквы? А именно: «Что сделаю я для людей! – крикнул Данко»… нет, «Высоко в горы вполз уж…» – и опять нет! «Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, то крылом волны касаясь…» Вот! «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» «Часть шестая их в квадрате в роще весело резвилась…» Это уже другое, более человеческое, про обезьян… Так вот, наша учительница по литературе заболела, а ее замещала какая-то особенно выдающаяся, из районо, с чудовищным бюстом… ну, просто, когда мы сидели и царапали в тетрадках, а она ходила меж партами, то сначала на тетрадь склонялась, издалека, тень груди, потом сама грудь, наша головенка терялась в этой дышащей груде, а где-то наверху с трудом было разобрать особую ласковость ее взгляда и воркование, опять же грудного, голоса… А был это еще год, еще вовсю при счастливом детстве это было. Брат мой уже в университете учился и отличником там был. Почерк у него был замечательный и конспект образцовый. Вышло так (теперь это меня забавляет), что и он на своем втором или третьем курсе, и я в своем седьмом или восьмом классе проходили одно и то же – про «глупого пингвина», и я как раз накануне в его конспект заглянул, а там было написано, уже не для школы, а для Высшего учебного понимания, что Горький имел в виду под каждым животным, и «пингвин», кажется, был не то кадет, не то эсер… и тут наша высокогрудая заместительница задает сложный вопрос, будя инициативу класса, вопрос «на засыпку» (она, наверно, тот же университет кончала…) про этих самых животных, про аллегорию… Ну, никто не знает, все жмутся, потому что и вопрос поставлен так, что на него только сам же учитель и способен ответить, а я, вообще-то безынициативный, тяну, единственный, свою руку (которую надо бы отсечь по Евангелию…), дабы блеснуть… А у нее, надо сказать, когда она такое спрашивала, всегда была такая поощрительно-вопросительная приговорка: «Думайте, думайте!» И вот все думают, а я тяну руку. Она снисходительно улыбается, готовая выслушать наивную ребячью догадку, а я выпаливаю по писаному случайно подсмотренное и случайно запомненное, но, надо же, как удачно! – выпаливаю как свою собственную догадку. Тетка была, по-видимому, удивлена, но я от смущения уже плохо помню ее реакцию. Она продолжала развивать мысль, «которую я ей подсказал». И вот, когда мы все за ней писали, а она ходила по проходу, моя голова вдруг очутилась меж ее грудей, и, обняв меня сзади, она гладила меня по голове и приговаривала: «Головенка-то варит… варит головенка…» Но я не провалился сквозь землю и тогда, хотя именно в таких вот нечастых положениях, пожалуй, и проваливаются, не провалился и сейчас, когда это вдруг из-под толщи последующих стыдоб выволок… не провалился и рассказав весь этот мемуар Павлу Петровичу…

Уж как ему эта моя история пришлась по сердцу!!

– Нет, нет! И не говорите! Вы совсем не безнадежны… – хохотал он. – Я даже не предполагал.

Я ничего вроде и не выпил, но бутылка кончилась.

– Так вот, – произнес он, с удовлетворенной укоризной отметив ее совершенную пустоту, – и я вам тоже ставлю «пять». Не знаю уж, где вы это подсмотрели, но самый сложный вопрос сумели задать… Вы и не представляете, сколько я над этим бьюсь. Но в пейзаже на все есть ответ, даже на то, для чего человек, но почему «по образу и подобию» – нет ответа.

Теперь он осматривал дно стакана, так и так поворачивая.