Оглянись! Сборник повестей

Лёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.

— Когда настоящее произведение искусства — тогда всё меняется, настоящий художник — человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?

— Не-а! — сознался Лёшка.

— Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял — неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!

Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, — и Лёшка сиганул бы в любое пламя.

— Ладно, — сказал Вадим, вставая, — разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.

Глава седьмая

Дел различных суета

Первое дело, которое нужно было выполнить Лёшке, — поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал: «Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция». И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.

Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Лёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…

Он прошёл мимо школы, где последнюю неделю перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа: у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно — двадцать второго апреля — их приняли в пионеры.

Лёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.

Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.

Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.

— Во! — сказал он, пожимая приятелю руку. — Мамаша гитару приволокла, говорит — премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?

— А чего ты не в школе?

— Я с физкультуры отпросился: мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…

Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам:

По тундре, по железной дороге,

Где мчится поезд Воркута — Ленинград…

— Вот тут у меня переход не получается…

— Как там? — спросил Лёшка.

— Да! — Штифт махнул рукой. — Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…

— Так! — Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. — Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…

— Да погоди, погоди… — говорил Штифт.

— Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!

Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.

— Ты кто? — спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.

— А ты кто? Что ты тут делаешь? — опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.

— Я — Колька, — сказал мальчишка. — А ты Алёша? — И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.

— Не! — пробормотал он. — Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.

— Не Алёша, — поник мальчишка. — А я думал — Алёша.

Он, понурив голову, поплёлся в комнату, Кусков двинулся за ним.

— Нету Алёши, — с тяжёлым вздохом сказал Колька. — И где он — никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.

Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, — значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.

«Ну вот, — подумал Лёшка. — Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело: не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.

— В морг поехала! — усмехнулся он.

— Ага! — кивнул мальчишка. — А меня тут оставили. Если, мол, Алёша жив и придёт, его надо покормить. Вот я сижу, жду, обед грею.

— Спички детям не игрушка!

— Я всегда сам разогреваю! — сказал Колька. — Я не спичками, а электрозажигалкой. Она как пистолет: ты-дых — и загорелась.

— Где ж ты научился? — спросил Лёшка. Раньше он никогда с такими малявками и не разговаривал.

— Чему война не научит, — по-стариковски вздохнул Колька.

— Кто так говорит?

— Не говорит, а говорил, — опустил голову Колька. — Дедушка мой говорил, у него потом осколок стронулся…

— Куда стронулся? — спросил Лёшка и вспомнил тот чугунок, что бабушка подняла.

— «Куда»… В сердце, куда же ещё! Тебя как зовут?

— Иванов, — торопливо ответил Лёшка.

— Ты есть будешь? Папа целую кастрюлю щей наварил.

— Он у тебя и щи варить умеет? — зло усмехнулся Алёшка.

— Он всё умеет, — гордо ответил Колька. — И шить, и стирать, и полы мыть… Он же моряк!