Огнем и мечом

– Это ты мне не говори о своей любви – стыд меня берет, гнев и обида. Не про тебя я!

Атаман встал.

– А про кого же, княжна Курцевич? Кабы не я, чья б ты была в Баре?

– Кто мою жизнь спас, чтобы потом опозорить да свободы лишить, тот не друг мне, а враг лютый.

– А если бы тебя мужики убили? Подумать страшно!

– Нож бы меня убил, это ты его у меня вырвал!

– И ни за что не отдам! Ты должна быть моею, – пылко вскричал казак.

– Никогда! Лучше смерть.

– Должна быть и будешь.

– Никогда.

– Эх, кабы не твоя рана, после слов таких я б сегодня же послал молодцев в Рашков и монаха велел силой пригнать, а к завтрему был бы твоим мужем. Т а й что? Мужа грех не любить, не голубить! Эко, вельможная панна, для тебя казацкая любовь – стыд и обида! А кто ты такая, чтобы меня считать холопом? Где твои замки, войска, бояре? Почему стыд? Отчего обида? Я тебя на войне взял, ты полонянка. Ой, был бы я простой мужлан, нагайкой бы тебя по белой спине уму-разуму поучил и без ксендза красой твоей насладился – если б мужик был, не рыцарь!

– Ангелы небесные, спасите! – прошептала княжна.

Меж тем ярость все явственнее обозначалась на лице атамана – гнев его рвался наружу.

– Знаю я, – продолжал он, – почему ты противишься мне, почему моя любовь тебе обидна! Для другого свою девичью честь бережешь – но не бывать тому, не будь я казак, клянусь жизнью! Голь перекатная шляхтич твой! Пустобрех! Лях лукавый! Пропади он пропадом! Едва глянул, едва покружил в танце, и уже она, вся как есть, его, а ты, казак, терпи, колотись лбом об стенку! Ничего, я до него доберусь – шкуру прикажу содрать да распялить. Знай же: Хмельницкий войною идет на ляхов, а я с ним – и голубка твоего разыщу хоть под землею, а ворочусь, вражью его голову под ноги тебе кину.

Елена не услышала последних слов атамана. Боль, гнев, раны, волнение, страх лишили ее сил – ужасная слабость разлилась по телу, свет в глазах померк, сознание помутилось, и она упала без чувств на подушки.

Атаман все стоял, белый от ярости, с пеною на губах; вдруг он заметил эту неживую, бессильно запрокинутую голову, и из уст его вырвался рык почти нечеловеческий:

– В ж е п о н е ї! Горпына! Горпына! Горпына!

И Богун грянулся оземь.

Исполинка опрометью влетела в горницу.

– Щ о з т о б о ю?

– Спаси! Помоги! – кричал Богун. – Убил я ее, душеньку мою, с в i т л о м о е!

– Щ о т и, з д у р i в?

– Убил, убил! – стонал атаман, ломая над головой руки.

Но Горпына, подойдя к княжне, вмиг поняла, что не смерть это, а лишь глубокий обморок, и, вытолкав Богуна за дверь, начала приводить девушку в чувство.

Минуту спустя княжна открыла глаза.

– Ну, д о н ю, ничего тебе не сталось, – приговаривала колдунья. – Видать, напугалась его и свет в очах помрачился, но помраченье пройдет, а здоровье вернется. Ты ж у нас как орех девка, тебе еще жить да жить, не ведая горя.

– Ты кто такая? – слабым голосом спросила Елена.

– Я? Слуга твоя – как атаман повелел.

– Где я?

– В Чертовом яре. Пустыня глухая окрест, никого, кроме его, не увидишь.

– А ты тоже живешь здесь?

– Это наш хутор. Донцы мы, мой брат полковничает у Богуна, добрыми молодцами верховодит, а мое место тут – теперь вот тебя караулить буду в золоченом твоем покое. Замест хаты терем! Глазам смотреть больно… Это он для тебя постарался.

Елена глянула на пригожее лицо девки, и показалось ей оно прямодушным.

– А будешь ко мне добра?

Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.

– Буду. Отчего не быть! – сказала она. – Но и ты будь добра к атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе…

Тут ведьма, наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на ухо, а под конец разразилась громким смехом.

– Вон! – крикнула княжна.

Глава III

Утром по прошествии двух дней Горпына с Богуном сидели под вербой возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.

– Гляди за ней, стереги, глаз не спускай, чтоб из яру ни ногой, – говорил Богун.

– В яру возле речки горловина узкая, а здесь места хватит. Вели горловину камнями засыпать, и будем мы как на дне горшка, а я для себя, коли понадобится, найду выход.

– Чем же вы здесь кормитесь?

– Черемис меж валунов кукурузу садит, виноград растит, птиц в силки ловит. И привез ты немало, ни в чем твоя пташка нужды знать не будет, разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.

– Я им поклясться приказал. Ребята верные: хоть ремни из спины крои, слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.

– Из Рашкова, часом, приходят, а иной раз кто прослышит, то и бог весть откуда. Но дальше реки не идут, в яр никто не суется, страшно. Ты видел кости. Были такие, что попробовали, – ихние это косточки лежат.

– Твоих рук дело?

– А тебе не один черт?! Кому поворожить, тот на краю ждет, а я к колесу. Чего увижу в воде, с тем приду и рассказываю. Сейчас и тебе погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.

– Лишь бы худого не углядела.

– Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.