Огнем и мечом

– В сон клонит, – сказал Заглоба, – глаза уже слипаются, а спать нельзя. Любопытно: когда можно будет? Стреляют, не стреляют, а ты стой, не выпуская сабли, и качайся от усталости, как еврей на молитве. Собачья служба! Ума не приложу, с чего меня так разобрало: то ли от горелки, то ли от злости на утреннюю выволочку, которой мы с ксендзом Жабковским безвинно подверглись.

– Что же случилось? – спросил пан Лонгинус. – Ты начал рассказывать, да не докончил.

– Сейчас и расскажу – авось перебьем сон! Пошли мы утром с ксендзом Жабковским в замок – поискать, не завалялось ли где чего съестного. Ходим, бродим, заглядываем во все углы – хоть шаром покати. Возвращаемся злые. А во дворе навстречу нам патер кальвинистский – явился готовить в последний путь капитана Шенберка – того, что на Фирлеевых позициях вчера был подстрелен. Я ему и говорю: «Долго ты, греховодник, здесь околачиваться будешь да на всевышнего хулу возводить? Еще навлечешь на нас немилость Господню!» А он, знать, рассчитывая на покровительство каштеляна бельского, речет: «Наша вера не хуже вашей, а то и получше!» Как сказал, нас прямо оторопь взяла от возмущенья. Но я помалкиваю! Думаю себе: ксендз Жабковский рядом, пускай поспорит. А ксендз мой как зашипит и без размышлений свой аргумент выставляет: хвать богоотступника под ребро. Однако ответа на первый сей довод не получил никакого: тот как покатится, так и не остановился, покуда головой не уткнулся в стену. Тут случился князь с ксендзом Муховецким и на нас: что за шум, что за свара? Не время, мол, не место и не метода! Как школярам, намылили головы… Где тут, спрашивается, справедливость? Utinam sim falsus vates[196], но патеры эти фирлеевские еще на нас беду накличут…

– А капитан Шенберк на путь истинный не обратился? – спросил пан Михал.

– Какое там! Как жил, заблудшая душа, так и умер.

– И чего только люди коснеют в упорстве своем, отказывая себе во спасении! – вздохнул пан Лонгинус.

– Господь нас от насилия и казацких злых чар хранит, – продолжал Заглоба, – а они еще его оскорблять смеют. Известно ли вам, любезные судари, что вчера вон с того шанца клубками ниток по майдану стреляли? Солдаты говорили, куда ни упадет клубок, в том месте земля покрывается коростой…

– Известное дело: у Хмельницкого нечистая сила на побегушках, – сказал, осеняя себя крестом, Подбипятка.

– Ведьм я сам видел, – добавил Скшетуский, – и, скажу вам, милостивые государи…

Дальнейшие его слова прервал Володыёвский, который, сжав локоть Скшетуского, шепнул вдруг:

– А ну-ка, тише!..

И, подскочив к самому краю вала, стал прислушиваться.

– Ничего не слышу, – сказал Заглоба.

– Тсс!.. Дождь заглушает! – объяснил Скшетуский.

Пан Михал замахал рукой, чтоб ему не мешали, и еще несколько времени простоял, насторожившись; наконец он вернулся к товарищам и прошептал:

– Идут.

– Дай знать князю! Он на позицию Остророга пошел, – так же тихо приказал Скшетуский, – а мы побежим предупредить солдат…

И друзья, ни секунды не медля, припустились вдоль вала, по дороге то и дело останавливаясь и тихим шепотом оповещая бодрствующих воинов:

– Идут! Идут!..

Слова неслышной зарницею полетели из уст в уста. Спустя четверть часа князь, взъехав верхом на валы, уже отдавал офицерам распоряженья. Поскольку противник, видно, рассчитывал застигнуть лагерь врасплох, во сне и бездействии, князь повелел его в этом заблуждении оставить. Солдатам приказано было держаться как можно тише и подпустить врага к самой подошве вала, а затем лишь, когда пушечным выстрелом будет дан сигнал, внезапно на него ударить.

Воинам не пришлось повторять дважды: дула мушкетов бесшумно были взяты на изготовку и настало глухое молчание. Скшетуский, пан Лонгинус и Володыёвский стояли рядом; Заглоба остался с ними, зная по опыту, что наибольшее число пуль ляжет посреди майдана, а на валу, рядом с тремя такими рубаками, всего безопасней.

Он только встал чуть позади друзей, чтобы избежать первого удара. Немного поодаль опустился на колено Подбипятка с Сорвиглавцем в руке, а Володыёвский примостился рядом со Скшетуским и шепнул ему в самое ухо:

– Идут, спору нет…

– Ровно шагают.

– Это не чернь, да и не татары.

– Запорожская пехота.

– Либо янычары – они маршируют отлично. С седла бы побольше уложить можно!

– Темно нынче слишком для конного бою.

– Теперь слышишь?

– Тсс! Тише!

Лагерь, казалось, погружен был в наиглубочайший сон. Нигде ни шороха, ни огонька – сплошь гробовое молчанье, нарушаемое лишь шелестом мелкого дождичка, сеющегося как сквозь сито. Помалу, однако, к шелестению этому примешался иной, тихий, но мерный и потому более явственный шорох, который все приближался, все отчетливее становился; наконец в десятке шагов ото рва показалась какая-то продолговатая плотная масса, различимая лишь оттого, что была темноты чернее, – показалась и застыла на месте.

Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь исщипал ляжку Скшетуского, таким способом выражая свою радость.

Меж тем вражеские воины подступили ко рву, спустили в него лестницы, затем сами слезли на дно, а лестницы приставили к внешнему склону вала.