Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

— Позвольте мне полюбопытствовать — отчего вы носите меч, как у палача?

— Это, господин поручик, меч крестоносцев, а не палача, а ношу я его потому, что он добыт на войне и давно принадлежит нашему роду. Он уже сослужил службу в литовских руках, под Хойницами — вот поэтому и ношу его.

— Однако это большая штука и, должно быть, страшно тяжелая! Его. наверное, надо держать двумя руками?

— Можно и двумя, можно и одной.

— Покажите-ка.

Литвин снял меч и подал его Скшетускому, но у того сразу отвисла рука, и он не мог свободно ни опустить меч, ни замахнуться им. Тогда он взял его обеими руками, но все-таки ему было тяжело.

Скшетуский немного сконфузился и, обратясь к присутствующим, спросил:

— А кто, господа, может сделать им крест?

— Мы уже пробовали, — ответило несколько голосов, — Один только комиссар Зацвилиховский может поднять его, но креста и он не сделает.

— Ну а вы? — спросил Скшетуский, обращаясь к литвину. Шляхтич поднял меч, как трость, и совершенно свободно

помахал им в воздухе, так что по комнате пошел ветер.

— Ну и сила же у вас! — вскричал Скшетуский. — Вы можете смело рассчитывать на службу у князя.

— Видит Бог, как я ее жажду. Надеюсь, что меч мой не заржавеет.

— Но зато остроумие окончательно, — сказал Заглоба, — так как вы не умеете так же ловко острить, как обращаться с мечом.

Зацвилиховский встал и уже собирался уходить вместе с Скшетуским, как в комнату вошел белый как лунь старик, который, увидев Зацвилиховского, сказал:

— Господин хорунжий! Я нарочно пришел сюда к вам… Это был Барабаш, полковник черкасский.

— Так пойдем же ко мне на квартиру, потому что тут уже идет дым коромыслом, так что не видно света.

Они вышли вместе с Скшетуским.

Как только они переступили порог, Барабаш спросил:

— Нет ли известий о Хмельницком?

— Есть. Убежал в Сечь. Вот этот офицер встретил его вчера в степи.

— Значит, он не поехал водой? А я послал в Кудак гонца, чтобы его поймали, но если так, то напрасно.

И с этими словами Барабаш закрыл руками глаза.

— Спаси Христос, спаси Христос! — повторял он.

— Чего вы тревожитесь?

— Ведь вы знаете, что он обманом вытащил у меня документы! А знаете вы, что значит опубликовать их в Сечи? Спаси Христос! Если король не начнет войны с басурманами — это искра, брошенная в порох!

— Вы предсказываете бунт?

— Не предсказываю, а говорю наверное! Хмельницкий будет почище Наливайки и Лободы.

— Да кто пойдет за ним?

— Кто? Запорожцы, казаки, мещане, чернь, хуторяне — и вот эти.

И Барабаш указал на площадь и снующих по ней людей.

Вся площадь была запружена большими серыми волами, которых гнали в Корсунь для войска, а с ними шли их пастухи, так называемые чабаны, проводившие всю свою жизнь в степях и пустынях, — совсем одичавшие, без всякой религии, как говорил воевода Кисел.

Между ними попадались люди скорее похожие на разбойников, чем на пастухов, свирепые, одетые в какие-то лохмотья. Большая часть их была одета в бараньи тулупы или шкуры шерстью вверх. Все были вооружены самым разнообразным оружием: у одних за плечами торчали луки и колчаны, у других были самопалы (по-казацки — пищали), татарские сабли, у других косы, а у иных даже палки с привязанными на концах лошадиными челюстями. Между ними вертелись низовцы, такие же дикие, но несколько лучше вооруженные; они везли на продажу сушеную рыбу, дичь и баранье сало; чумаки с солью, степные и лесные пасечники, воскобои с медом, лесники с дегтем и смолой, крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода и разные бродяги со всех концов света. Весь город был полон пьяных, так как в Чигирине был ночлег, а следовательно, и гулянка. На рынке раскладывали огонь, кое-где горели бочки со смолой. Отовсюду неслись шум и крики. Оглушительный звук татарских дудок и бубнов сливался с мычанием скота и мягкими звуками лир, под аккомпанемент которых слепцы пели любимую песню того времени:

       Соколе ясный,
       Брате мий ридный.
       Ты высоко летаешь,
       Ты далеко видаешь.

А рядом раздавались крики пьяных, вымазанных дегтем казаков, плясавших на рынке трепака. Зацвилиховскому достаточно было одного взгляда на эту дикую, разнузданную толпу, чтобы убедиться в том, что Барабаш был прав, говоря, что достаточно малейшего толчка, чтобы поднять эту толпу, привыкшую к разбоям и насилию. А за этой толпой стояли еще Сечь и Запорожье, недавно только обузданное и нетерпеливо грызущее надетые на него удила, еще полное воспоминаний о прежней вольности, ненавидящее комиссаров и составляющее организованную силу. На стороне этой силы были также симпатии крестьянских масс, менее терпеливых, чем в других частях Польши, так как по соседству был Чертомелик, где царствовали безначалие, разбой и свобода.