Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— А может быть, вы тоже дали обет целомудрия?

— Ваш вопрос очень наивен. Если б все давали подобные обеты, тогда род человеческий скоро бы прекратился.

Приход слуги прервал дальнейшую беседу. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами, с лицом сморщенным, словно сушеное яблоко. Он бросил на Скшетуского многозначительный взор и спросил:

— Не нужно ли чего господам? Может быть, меду?

— Не надо.

Татарин приблизился к Скшетускому.

— Мне нужно сказать вам кое-что от панны, — шепнул он.

— О, говори, говори! — радостно воскликнул наместник. — Можешь говорить громко при этом рыцаре: я ему открыл свою тайну.

Татарин вытащил из-за рукава кусок ленты.

— Панна посылает вам эту перевязь и приказала сказать, что любит вас всею душою.

Поручик схватил ленту, осыпал ее горячими поцелуями и, только немного успокоившись, спросил:

— Что она поручила тебе сказать?

— Что любит вас всею душою.

— Вот тебе талер за это. Так и сказала, что любит меня?

— Да!

— Вот тебе еще талер. Да благословит ее Бог, я и сам также люблю ее. Скажи ты ей… впрочем, подожди: я сам напишу ей: Принеси мне только перо, бумаги и чернил.

— Чего? — спросил татарин.

— Перо, бумаги и чернил.

— Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, потому когда молодые князья учились писать у монаха; но это уже давно.

Пан Скшетуский недовольно щелкнул пальцами.

— Пан Подбипента, нет ли у вас пера и чернил? Литвин пожал плечами и устремил очи горе.

— Тьфу ты, дьявольщина! — выругался поручик. — Какая досада!

Татарин в это время уселся на полу и помешивал дрова в печке.

— Зачем вам писать? Панна пошла спать. А что вы хотели написать ей, можно сказать завтра утром.

— Ты прав. Верный же ты слуга княжны, вижу я. На третий талер! Давно служишь?

— Вот уже четырнадцать лет будет, как меня князь Василий взял в плен, и с той самой поры я верно служил ему, а когда он уезжал отсюда, то ребенка Константину оставил, а мне сказал: "Чехлы! Ты не оставишь девочку и будешь беречь ее как зеницу ока". Ля иль Алла!

— Так ты и делаешь?

— Так я делаю и смотрю.

— Что ты видишь, говори? Как здесь живется княжне?

— Плохие замыслы на ее счет. Богуну ее хотят отдать, псу проклятому.

— Ничего из этого не выйдет! Найдется кому заступиться за нее.

— Да! — сказал старик, переворачивая пылающие головни. — Они хотят отдать ее Богуну, чтобы он взял и понес ее, как волк ягненка, а их в Розлогах оставил; Розлоги-то ведь ее владение после князя Василия, не их. Богун на все согласен; у него в камышах больше золота и серебра, чем песку в Розлогах; но она ненавидит его с той поры, когда он убил при ней одного человека. Между ними встала кровь, а из крови выросла ненависть.

Наместник не мог уснуть всю ночь. Он ходил по комнате, смотрел на луну и обдумывал свое положение. Он теперь понял игру Курцевичей. Если б на княжне женился какой-нибудь шляхтич, то немедленно Розлоги перешли бы в его владение. Кто знает, может быть, он потребовал бы еще и отчета об опеке? Вот поэтому-то и без того оказаченные Курцевичи решили выдать девушку за казака. При одной мысли об этом пан Скшетуский инстинктивно хватался за рукоять сабли. Он поклялся разрушить всю эту махинацию и чувствовал себя в силах выполнить свое намерение. Во всяком случае, опекуном Елены являлся и князь Еремия, во-первых, потому что Розлоги были подарены Василию Вишневецкими, во-вторых, сам Василий из Бара писал князю и просил его быть опекуном его дочери. Только обилие общественных дел, войны и крупные предприятия помешали воеводе исполнить эту просьбу; но ему нужно только напомнить, и он тотчас же примется за дело.

Светало уже, когда пан Скшетуский бросился на свою постель. Спал он крепко, без сновидений, и проснулся наутро с готовою программою действий. Торопливо оделись они с паном Лонгинусом, потому что все уже было готово к отъезду: экипажи запряжены, солдаты пана Скшетуского сидели уже на лошадях. В гостиной посол подкреплял свои силы в обществе княгини и князей. Богун отсутствовал; неизвестно, спал ли он еще, или уехал.

Скшетуский поклонился княгине.

— Пани! — сказал он. — Tempus fugit [14], скоро нам надобно садиться на коней; но прежде чем мы от души поблагодарим вас за радушное гостеприимство, я должен переговорить с вами и вашими сыновьями о чрезвычайно важном деле.

На лице княгини выразилось недоумение; она посмотрела на сыновей, на посла и пана Лонгинуса, как бы от них хотела узнать, в чем дело, и с некоторым беспокойством сказала:

— Я к вашим услугам.

Посол хотел было встать, но она не дозволила и увела Скшетуского в сени, украшенные оружием и сбруею. Молодые князья стали шеренгою позади матери, которая расположилась напротив Скшетуского и спросила:

— О каком деле вы хотите говорить со мною? Наместник холодно, почти сурово посмотрел на нее.

— Простите меня, княгиня, и вы, князья, что, поступая вопреки обычаям, вместо того, чтобы прислать почетных сватов, я сам говорю за себя. Иначе быть не может, так сложились обстоятельства. Без дальних проволочек я прошу у вас, как у опекунов княжны Елены, отдать мне ее руку.