Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Что ты обещал хану, за это ты отвечаешь головой! Смотри, как бы она с плеч не слетела… но нас-то на штурм не води, не губи рабов Божьих! Окружи ляхов валами, под пушки прикажи насыпать шанцы, иначе горе тебе.

— Горе тебе! — повторило несколько голосов.

— Горе вам! — ответил Хмельницкий.

Так и толковали они. Кончилось тем, что Хмельницкий зашатался и упал на кучу овечьих шкур, покрытых коврами. Полковники стояли возле него с опущенными головами, и долго длилось молчание, наконец, гетман поднял голову и хрипло вскричал:

— Горилки!

— Ты не будешь пить! — рявкнул Выховский. — Хан пришлет за тобою.

Хан сидел за милю от поля сражения, не ведая, что там делается. Ночь была тихая и теплая. Он сидел под навесом, окруженный муллами и агами, и в ожидании известий поглядывал на искрящееся звездами небо.

Вдруг на взмыленном коне прискакал задыхающийся, весь забрызганный кровью Субагази; он соскочил с седла и, приблизившись к хану, начал бить поклоны, ожидая расспросов.

— Говори! — сказал хан.

Слова жгли огнем уста Субагази, но он не смел обойтись без обычных титулов.

— Могущественный хан всех орд, внук Магомета, самодержавный монарх, государь мудрый, государь счастливый, владыка древа, раскинувшегося от восхода до заката…

Хан прервал его движением руки. Он видел кровь на лице Субагази, отчаяние и боль в его глазах и сказал:

— Говори скорей, Субагази: взят ли лагерь неверных?

— Бог не дал.

— Ляхи?

— Победили.

— Хмельницкий?

— Побит.

— Тугай-бей?

— Ранен.

— Нет Бога, кроме Аллаха! — сказал хан. — Сколько правоверных пошли в рай?

Субагази поднял глаза кверху и указал окровавленной рукой на звездное небо.

— Сколько тех светил у стоп Аллаха, — торжественно сказал он.

Теперь лицо хана побагровело: гнев начинал завладевать им.

— Где тот пес, — спросил он, — который обещал мне, что мы будем ночевать в замке? Где та ядовитая змея, которую Аллах истопчет моею ногою? Пусть встанет здесь и отдаст отчет в своих лживых обещаниях.

Несколько мурз тотчас же бросились за Хмельницким. Хан понемногу начинал успокаиваться.

— Субагази, на лице твоем кровь!

— То кровь неверных, — ответил воин.

— Говори, как ты пролил ее, и услади наши уши мужеством сыновей Аллаха.

Субагази начал подробно рассказывать о битве, прославляя мужество Тугай-бея, Галги и Нуреддина; он не промолчал и о Хмельницком, отдавая ему честь наравне с первыми, и приписывал поражение только воле Аллаха да ярости неверных.

Одна подробность особенно поразила хана: это то, что в татар не стреляли в начале битвы, и княжеская конница ударила в них лишь тогда, когда они загородили дорогу.

— Аллах! Они не хотели войны со мною, — сказал хан, — но теперь уже поздно…

Он был прав. Князь Еремия с начала битвы запретил стрелять в татар, желая вселить в солдат убеждение, что переговоры с ханом уже начаты и что орды толы" для видимости стоят на стороне казаков. Позже волей-неволей пришлось столкнуться и с татарами.

Хан кивал головою, обдумывая, не лучше ли будет теперь обратить оружие против Хмельницкого, как вдруг сам гетман предстал перед ним. Хмельницкий был уже спокоен и подошел с поднятой головою, смело глядя в глаза хана.

— Приблизься, изменник, — сказал хан.

— Приближается гетман казацкий и не изменник, а верный союзник, которому ты не только в случае удачи обещал помощь, — ответил Хмельницкий.

— Иди, ночуй в замке, иди, вытащи за чуб ляхов из окопов, как ты обещал мне!

— Великий хан крымских орд! — уверенно заговорил Хмельницкий. — Ты могуч, и после султана сильней тебя нет на свете; ты мудр и силен, но можешь ли ты послать из лука стрелу под самые звезды или измерить глубину моря?

Хан с удивлением посмотрел на него.

— Не можешь, — все усиливая голос, продолжал Хмельницкий. — Так и я не могу измерить всей гордости и самонадеянности Еремы! Мог ли я подумать, что он не испугается тебя, хан, что не смирится при виде тебя, что не ударит челом перед тобою, что он поднимет святотатственную руку на самого тебя, прольет кровь твоих воинов и будет издеваться над тобою, могучий монарх, как над последним из твоих мурз? Если б я смел так думать, я оскорбил бы тебя — тебя, которого я так чту и люблю.

— Аллах! — сказал хан, приходя все в большее изумление.

— Я тебе скажу только одно, — продолжал уже с большей уверенностью в фигуре и голосе Хмельницкий, — ты велик и могуч; от восхода до заката народы и монархи бьют тебе челом и называют львом. Один Ерема не падает ниц пред твоею брадою; если ты не сотрешь его в прах, если не согнешь его дугою и не будешь по его спине взбираться на коня, то что же значат твоя слава, твое могущество? Все скажут, что один ляшский князь опозорил крымского царя и не получил возмездия, что он сильнее, могущественнее тебя…

Наступило глухое молчание; мурзы, аги и муллы не спускали глаз с лица хана, удерживая дыхание, а он закрыл глаза и думал.

Хмельницкий оперся на булаву и смело ждал.

— Ты сказал, — наконец, промолвил хан. — Я согну хребет Еремы, я по его спине буду садиться на коня, никто не скажет от восхода до заката, что один неверный пес опозорил меня.

— Аллах велик! — в один голос закричали мурзы.