Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Но наместника всецело занимало теперь одно: как бы не посрамить свое достоинство, и если умереть, то умереть не бесславно. Солдаты устроили себе из мешков с провизией нечто вроде бруствера и уже оттуда разили неприятеля; только он один стоял, выпрямивши стан, весь открытый для выстрелов.

— Хорошо! Погибнем все до последнего!

— Погибнем, батька! — крикнули солдаты.

— Огонь!

Чайки вновь окутались дымом. Из глубины острова начали подходить новые отряды, вооруженные косами и дротиками. Нападающие разделились на две группы. Одна поддерживала огонь, другая, состоявшая почти из двухсот казаков и татар, ждала удобного момента, чтобы броситься врукопашную. Одновременно с этим из-за мыска появились четыре челнока, которые должны были ударить по обороняющимся с тыла.

Совсем рассвело. Только дым от выстрелов клубился в спокойном воздухе и застилал поле сражения.

Наместник приказал двадцати солдатам отразить атаку со стороны реки. Огонь, направленный на татар, ослабел.

Только этого они и ждали.

Вахмистр снова приблизился к наместнику.

— Пан наместник, татары берут кинжалы в зубы; сейчас бросятся на нас.

Триста ордынцев, с саблями в руках, с кинжалами в зубах, готовились к атаке. Им помогали несколько вооруженных косами запорожцев.

Атака должна была начаться со всех сторон. Челноки уже приблизились на расстояние выстрела. Вдруг борта их задымились от выстрелов, пули, как град, посыпались на людей наместника. Через несколько минут половина людей полегла, остальные сражались с ожесточением. Лица их почернели от дыма, руки утомились, взгляд помутился, кровь заливала глаза, дула мушкетов раскалились. Почти все были ранены. Вдруг страшный вой огласил воздух. То ордынцы бросились в атаку.

Пороховой дым рассеялся. Как коршуны нападают на труп коня, так татары облепили две чайки наместника. Дикая толпа выла, лезла, карабкалась, казалось, сражалась сама с собою и гибла. Горсть солдат еще сопротивлялась, а у мачты стоял пан Скшетуский с окровавленным лицом, со стрелой, впившейся в левое плечо, и разил врага направо и налево. Он казался сказочным богатырем среди окружающей его битвы; сабля его сверкала, как молния. Вахмистр с другим солдатом защищали его с боков, и нападающие с ужасом отступали перед этой страшной тройкой.

— Живых представить атаману! — раздавались голоса из толпы. — Сдавайся!

Но пан Скшетуский сдался только Богу. Он побледнел, зашатался и упал на дно чайки.

— Прощай, батька! — с отчаянием закричал вахмистр.

Но через минуту и он упал также. Кишащая толпа разбойников заполонила обе чайки.

Глава XI

В доме войскового урядника в предместье Гассан-Паша, в Сечи, за столом сидели двое запорожцев и ели похлебку из проса. Один, старик, согбенный под тяжестью лет, был Филипп Захар, сам войсковой урядник, другой — Антон Татарчук, атаман Чигиринского куреня, человек лет около сорока, высокий, сильный, с диким выражением лица и косыми татарскими глазами. Оба вели разговор тихо, словно боялись, как бы их кто не подслушал.

— Так сегодня? — спросил урядник.

— Сейчас, — ответил Татарчук. — Ждут только кошевого и Тугай-бея, который с самим Хмельницким поехал в Базавлук, где стоит орда. Казаки уже собрались на площади, а куреневые атаманы перед вечером соберутся на совет. К ночи всем будет известно.

— Гм, может выйти плохое дело! — пробормотал старый Филипп Захар.

— Слушай, а ты знаешь, что было письмо и ко мне?

— Знаю, сам относил письмо к кошевому, а я человек грамотный. У ляха нашли три письма: одно к самому кошевому, другое к тебе, третье к молодому Барабашу. В Сечи все уже знают об этом.

— А кто писал, не знаешь?

— К кошевому князь: на пакете была его печать, а кто к вам — неизвестно.

— Сохрани Бог.

— Если там прямо тебя не называют другом поляков, то ничего не будет.

— Сохрани Бог! — повторил Татарчук.

— Верно, знаешь что-нибудь за собой.

— Тьфу ты, ничего я за собой не знаю!

— Может, кошевой все письма порвет в клочки, потому что дело тут идет и о его голове… А если у тебя есть поводы бояться чего-нибудь, то…

Тут урядник понизил голос еще больше:

— Уходи!

— Да как и куда? — встревожился Татарчук. — Кошевой поставил стражу на всех островах, чтобы никто не проник к ляхам и не дал им знать. В Базавлуке стерегут татары. Рыба не проплывет, птица не пролетит.

— Скройся в самой Сечи, где можешь.

— Найдут. Разве ты спрячешь меня? Ведь ты мне сродни приходишься.

— Я и брата родного не спрятал бы. А то вот что: если боишься смерти, то напейся; пьяный ничего не почувствуешь.

— A может быть, в письмах ничего нет?

— Может быть и то…

— Вот беда! Вот беда! — повторял Татарчук. — Мне бояться нечего. Я добрый казак, ляхам враг. Да хотя бы в письмах и ничего не было, черт его знает, что лях скажет перед советом? Он меня погубить может.

— Это крепкий лях; он ничего не скажет.

— Ты был у него сегодня?

— Был; намазал ему раны дегтем, влил горилки с золой в горло. Будет здоров. Крепкий лях! Говорят, татар на Хортице перекрошил, как свиней, прежде чем они его взяли. Ты насчет ляха будь спокоен.