Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

В комнату ввалилась толпа казаков, пьяных, окровавленных, разъяренных. Они остановились близ дверей и загалдели, протягивая вперед руки, еще покрытые дымящейся кровью.

— Товарищество кланяется панам старшинам, — тут они все поклонились в пояс, — и просит выдать ляха, поиграть с ним так, как с Барабашем и Татарчуком.

— Выдать им ляха! — крикнул Чарнота.

— Не выдавать! — вступились другие. — Пусть подождут. Он посол!

Наконец, все смолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.

— Товарищество просит, а не то, так само возьмет! — повторила депутация.

Казалось, Скшетуский погиб окончательно, когда Хмельницкий наклонился к уху Тугай-бея.

— Это твой пленник, — шепнул он. — Его взяли татары, он твой. Отдашь ты его или нет? Он богатый шляхтич, да и без того князь Еремия за него заплатит.

— Давайте ляха! — грозно кричали казаки.

Тугай-бей потянулся на своем сиденье и встал. Лицо его изменилось в одну минуту, глаза блеснули, зубы скрипнули. Он, как тигр, ринулся в середину толпы, добивающейся выдачи пленника.

— Прочь, хамы, псы неверные! — прорычал он, бешено ухватив за бороду двух ближайших запорожцев. — Прочь, пьяницы, нечистые скоты, гады! Вы пришли отнять у меня моего пленника? Так вот же вам, вот! — Он свалил на пол одного казака и начал его топтать ногами. — На колени, рабы! Всех вас, всю вашу Сечь я также потопчу ногами!

Депутаты со страха попятились назад. Страшный друг показал свои когти.

Странное дело: в Базавлуке стояло ровно шесть тысяч татар. Правда, за ними стоял хан, со всею своею силою, но ведь и Сечь чего-нибудь стоила, но ни один голос не осмелился протестовать Тугай-бею. Казалось, грозный мурза нашел единственный способ сохранить жизнь пленника. Депутация возвратилась на площадь с заявлением, что "поиграть" с ляхом нельзя, что он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей рассердился. "Бороды нам вырвал! Рассердился!" "Рассердился, рассердился!" — орала толпа, а через несколько минут уже готова была песня на этот случай. У одного из костров кто-то затянул:

       Гей, гей!
       Тугай-бей
       Рассердился дуже!
       Гей, гей!
       Тугай-бей,
       Не сердися, друже!

Но вскоре и песни замолкли. От ворот, со стороны предместья Гассан-Паша, появилась новая толпа народа и направилась к дому совета. Атаманы собирались уже идти домой, как показались новые гости.

— Письмо к гетману!

— Откуда вы?

— Мы чигиринцы. День и ночь с письмом идем. Вот оно.

Хмельницкий взял письмо из рук казака и стал читать. Вдруг лицо его изменилось; он опустил письмо и громко произнес:

— Паны атаманы! Великий гетман высылает на нас своего сына Стефана с войском. Война!

Кругом все закричали, не то с радости, не то со страху; Хмельницкий вышел на середину комнаты и подбоченился; глаза его метали молнии, голос звучал грозно и повелительно:

— Куреневые по куреням! Выстрелить из пушки! Разбить бочки с водкою! Завтра выступаем!

С этого момента вся власть переходила в руки Хмельницкого. Недавно еще он должен был пускаться на хитрость, чтобы спасти пленника, и хитростью губить своих недоброжелателей, но теперь он держал бразды правления в своих руках. Так всегда бывало. До и после войны, хотя бы и при выбранном гетмане, толпа через атаманов и кошевого заявляла свои требования, и не исполнять их было небезопасно; но раз война объявлена, "товарищество" становилось войском, подчиненным военной дисциплине, куреневые — офицерами, а гетман — вождем-диктатором.

Вот почему атаманы немедленно кинулись исполнять приказ Хмельницкого. Совет был окончен.

Через минуту выстрелы из пушек объявили всему народу, что война началась.

Начиналась война и начиналась новая эпоха в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные жители Сечи, ни сам запорожский атаман.

Глава XII

Хмельницкий со Скшетуским пошли на ночлег к кошевому, а за ними и Тугай-бей: тому поздно уже было возвращаться в Базавлук. Дикий бей относился к наместнику, как к пленнику, которого со временем выкупят за высокую цену, относился, может быть, с большим уважением, чем к вольным казакам: недаром он видел его когда-то при ханском дворе. Кошевой, увидав это, пригласил его в свой дом и тоже сразу переменил свою тактику. Старый атаман был душою и телом предан Хмельницкому, а Хмельницкому, очевидно, во что бы то ни стало необходимо было сохранить пленника в целости. Но удивление его достигло крайних пределов, когда Хмельницкий, немедленно после прихода в дом, спросил у Тугай-бея:

— Тугай-бей, сколько ты думаешь взять выкупа за этого пленника?

Тугай-бей посмотрел на Скшетуского.

— Ты же сам говорил, что он важный человек, а я знаю, что он посол страшного князя, а страшный князь любит своих. Бис-миллях! Один заплатит и другой заплатит, значит…

Татарин подумал.

— Две тысячи талеров.

— Я тебе дам две тысячи талеров.

Тугай-бей молчал с минуту. Его косые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого.

— Ты дашь три, — сказал он.

— Зачем я должен дать три, когда ты сам запросил две?

— Ты хочешь его иметь, значит, он тебе нужен, а если нужен, то ты дашь три тысячи.

— Он мне жизнь спас.