Огнем и водой

– Главное, вовремя предупредить! – улыбнулся Вадим.

– А мы сейчас как раз о вас говорили, – продолжила Ника, и Сокольский закивал в подтверждение, поднимая рюмку за здоровье Вадима. – Четвертая форма допуска! Это просто унизительно с вашим-то потенциалом!

Иволгин мог поклясться, что Ника не имеет ни малейшего представления ни о том, что такое эта четвертая форма, ни о его потенциале! Но доброе слово и кошке приятно. А вот Сокольский пытался рассуждать объективно:

– Нет, сами посудите, ну разве в американском Пентагоне позволят человеку, у которого супруга свалила в соцлагерь, работать на всех правах на оборонном предприятии? Вам, мой друг, просто неслыханно повезло, и вы не можете, не имеете права, слышите – роптать на судьбу и правительство! Закон суров, но это закон!

– Максим Павлович, вы когда-нибудь слышали об американке, свалившей в соцлагерь? А вы, Ника? – Корнеев явно собирался сесть на своего любимого политического конька и затеять занудную долгую дискуссию.

Вадим посмотрел на часы, что висели над Никиными снимками. Старомодные такие часы с кукушкой, которая, впрочем, не работала – застыла на вытянутой пружинке, словно вот-вот отправится в полет.

– Знаете, я пойду, пожалуй! Дочку нужно укладывать спать! – пояснил Вадим, который сам себе иногда напоминал именно эту дурацкую кукушку – хоть и с крылышками, да на привязи!

Максим Павлович решил, что Вадим уходит из-за его слов насчет Пентагона, и стал оправдываться, рассеянно размахивая руками словно крыльями. Но и он тоже не мог улететь, а только расплескал чай. Ника перегнулась к нему с салфетками, спасая скатерть. Сокольский выглядывал из-за ее спины, продолжая объяснять, что не хотел сказать ничего обидного. Вадим заверил его, что все в порядке, и стал подвигаться к двери. Корнеев неодобрительно покачал головой – мол, напрасно, старик! Иволгин виновато улыбнулся.

На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.

А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль, – всегда были некстати.

– Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…

Иволгин отставил трубку, продолжал помешивать кашку и думать о своем. Вот уж правда так правда – человек не блоха, ко всему привыкнуть может. Впрочем, тесть, которого Наташа еще перед свадьбой расписала монстром в человеческом обличье, на поверку оказался не так уж плох. Уже после ее отъезда он несколько раз присылал Вадиму деньги – не очень много, но и это было подспорьем. Наташкин папаша, похоже, с самого начала не придавал большого значения газетной шумихе и за собственные шкуру с карьерой не слишком переживал. Какая карьера у водителя?! Дальше Уссурийского края его не сошлют. В любом случае Вадим был ему благодарен. Однако это не значило, что он с радостью будет продолжать слушать солдатские матюги.

Попрощался и подошел к окну, за которым плотной стеной встал редкий в Ленинграде туман. «И говорит по радио товарищ Левитан, в Москве погода ясная, а в Лондоне туман». И ветки деревьев в этом тумане были похожи на руки утопающих, взывающих о помощи. Кто бы ему руку подал, вытащил из этого заколдованного круга? В такие моменты хочется, чтобы рядом было родное плечо. Плечи. А плечи и все остальное далеко. И спасение утопающих как обычно – дело рук самих утопающих.

В эту ночь ему приснился кошмар. Снился Ипполит Федорович, который объяснял, что третий допуск – это вовсе не бумажка. Это комитет хочет, чтобы мы так думали, а на самом деле Третий Допуск – это немецкий агент, которого погрузили в анабиоз и похоронили в подвалах за семью печатями, и, когда он проснется, тут и настанет конец света.

И вот тут Вадим понял, что сам спит. Замечательное чувство, которое иногда посещало его и наяву. Но сон был более нежной материей и под его пристальным и беспощадным взглядом стал расползаться, лопаться по швам, быстро истлевать и вдруг исчез. Как это любят показывать в фильмах – человек просыпается с криком и резко встает в постели. Глупый штамп – никто так не просыпается. Он просто открыл глаза и лежал, прислушиваясь к стуку дождя по жестяному карнизу. Мерный стук, словно солдаты маршируют. День и ночь, день и ночь мы идем по Африке, только пыль от шагающих сапог…

Спустя примерно месяц после начала работы в НПО у Иволгина состоялся еще один разговор с Колесниковым. Направляясь на встречу с ним, Вадим предполагал все что угодно. Может быть, в комитете подумали-подумали и решили выставить неблагонадежного Иволгина за порог оборонного предприятия. Еще фотограф этот подложил свинью – такая же жертва системы, но тут уже каждый сам за себя!

Колесников улыбался, перелистывая какую-то тетрадь в клеенчатой обложке, и, посмотрев на входящего Вадима, улыбаться не перестал.