Огненная дуга

— Да, — сдержанно ответил Юргенев, достал портсигар, взял из него папиросу. Алиев ждал продолжения разговора. Начальник штаба тщательно закрыл портсигар, прикурил, вдохнул дым, рассеянно глядя на перрон.

Алиев не выдержал паузы, спросил снова:

— Что же вы замолчали, Борис Владимирович, как перс в лавочке, когда хочет запросить двойную цену, Я боюсь молчаливых персов. Расскажите о Мусаеве…

В голосе Алиева послышалось нетерпение. Он был горяч, страстен как в бою, так и в жизни. Эти качества делали его особенно опасным для врага. Большую часть времени он проводил со своим корпусом в немецком тылу, и недаром немцы называли его конный корпус Вороной Чумой, зная, что никакие преграды не могли задержать молодого генерала, если он решил прорваться. Так и теперь Юргенев не устоял против решительной атаки Алиева.

— Спросите у Городанова, он воевал вместе с ним… — по-прежнему неторопливо произнес Юргенев.

Городанов тепло взглянул на Алиева. Он любил и уважал молодого, непоседливого генерала-конника. Вместе они ходили на прорывы, вместе рассекали вражеские тылы. Между ними была та особенная дружба, которая возникает только в результате вместе пережитых опасностей и выручки в бою. Неповоротливый, медлительный, Городанов становился очень деятельным, когда видел своего друга в затруднении или чувствовал, что ему необходима поддержка.

— Я с Мусаевым воевал три дня, а вы его знаете десять лет, — грубовато сказал он, снова обращая взгляд к Юргеневу. Рассказывайте, все свои…

Скворцов тоже повернул свое худое лицо в сторону Юргенева, но не сдвинулся с места.

Начальник штаба вздохнул, как бы протестуя против принуждения, сказал:

— Я понимаю, нам теперь вместе воевать, хочется о человеке все знать, но, ей-богу, не знаю, о чем я могу рассказать…

Он сделал паузу, и слушатели поняли, что он может сказать многое, только не желает. Впрочем, Алиев сейчас же вмешался:

— Ай, генерал-майор, можно подумать, я к тебе за невестой пришел. Говори сразу, калыма все равно не будет…

В паузу ворвался хриплый голос начальника тыла. Он стоял перед офицерами, размахивая рукой, словно рубил шашкой:

— Даже немцы кричат, что покойный был орел-человек, а теперь как будет — неизвестно…

— Приедет, узнаете, — произнес Юргенев и, заглушая речь начальника тыла, окликнул его — Товарищ Барсуков!..

Начальник тыла замолчал и вышел из зала, повинуясь знаку Юргенева. Алиев переглянулся с Городановым, взял начальника штаба под руку и пошел с ним по залу. Городанов, тяжело ступая по кафельным плиткам, шел за ними.

Юргенев сказал:

— Вы знаете, немцы свою газетенку со статьей Ауфштейна, переведенной на русский язык, сбрасывали над нашими позициями с самолета… Многие читали… Впрочем, — он вдруг рассердился, — и мне непонятно, почему Мусаев так выдвинулся. Человек не очень культурный, может быть, даже неумный. Но вот видите… — он повел рукой перед собой, словно расстилая ковер перед ожидаемым командующим. Алиев оглянулся на Городанова. В глазах его была искорка веселой усмешки, но она погасла, как только передалась Городанову.

Алиев сказал:

— Ай, ай, ай, это плохо для начальника штаба…

— Почему? — подозрительно спросил Юргенев.

— Как же, двойная работа, — ответил Алиев. — За себя думай, за командарма тоже думай, потом еще снова за обоих думай…

Они обошли зал и опять возвратились к тому месту, где оставили Скворцова.

Юргенев недовольно сказал:

— Шутить и я умею, а воевать, не думая, нельзя…

Скворцов, услышавший последние слова, усмехнулся, пожал плечами.

— Мне кажется, Мусаев умеет думать. Он еще в Испании научился этому искусству. Кстати сказать, тогда он впервые встретился с Ауфштейном…

— Так вы тоже знаете Мусаева? — с нетерпением прервал Алиев Скворцова. Но Скворцов не успел ответить. К Юргеневу подбежал связист и передал телефонограмму. Юргенев прочел, крякнул, будто у него перехватило дыхание, сказал, обращаясь к собеседникам:

— Мы ждем командующего, чтобы он отдал долг почтения своему предшественнику, волнуемся, задерживаем церемонию, а он, даже не предупредив нас, летит на фронт, как будто нельзя сделать это позже…

В голосе начальника штаба слышалось раздражение, которое одинаково можно было объяснить и чувством досады на неуважение Мусаева к покойному, и недовольством, что все делается не так, как полагается по ритуалу приема армии, — без представления командиров соединений, работников штаба, без торжественной встречи. Юргенев взглянул на Скворцова, ища в его глазах сочувствия, но Скворцов был по-прежнему невозмутим. Алиев быстро отвернулся, пряча улыбающиеся глаза. Между тем среди офицеров штаба произошло какое-то движение, послышались голоса.

— Самолет командующего… На посадке…

Юргенев быстро направился к двери, не глядя, идут ли за ним остальные. Его толстое тело колыхалось на ходу. Видно было, что он с трудом сохраняет спокойствие.

2