Огненная дуга

— Вот этот дом… — с трудом, будто спазмы сдавили горло, ответил Суслов.

— Этот! — со вздохом облегчения произнес Тимохов. — А я-то думал… — Но того, о чем он думал, не сказал. — Может быть, войдем вместе, капитан? Мне сказали, что в этом доме была конспиративная квартира наших разведчиков… Может, она уцелела?

Суслов вдруг подумал о том, как мало бывает случаев, чтобы уцелела конспиративная квартира. Сколько разведчиков пришлось им вычеркнуть из списков за эти три тяжких года войны.

— Идемте! — негромко произнес он.

Тимохов заглянул в бумажку и пошел вперед.

Они миновали разбитый взрывом снаряда подъезд и начали подниматься по исковырянной пулями лестнице. Пробоины были старые, еще от тех времен, когда Липовец брали гитлеровцы.

Суслов замер, когда Тимохов остановился на третьем этаже и постучал. Он, собственно, слышал не столько стук в запертую дверь, сколько удары собственного сердца.

За дверью послышались робкие шаги. Потом тихий голос спросил:

— Кто тут?

Раньше, чем Тимохов успел что-нибудь сказать, Суслов отстранил его и ответил:

— Ната, открой, это я…

За дверью послышался стон, потом еще чьи-то шаги, и дверь распахнулась. В проеме показалась Галина, поддерживая бледную — ни кровинки в лице — женщину и смотревшая остро, опасливо на того, кто довел эту женщину до обморока.

— Кто вы? — спросила Галина.

Суслов шагнул вперед, взял на руки потерявшую сознание женщину и понес по коридору куда-то в глубь квартиры, ступая уверенно, как может идти только хозяин дома.

— Так это вы? — тихо не то чтобы произнесла, а скорее выдохнула Галина и только тогда подняла глаза на Тимохова. — Вы почему здесь?

— Идемте, Галина Алексеевна, вас ждут в штабе, — с усилием ответил Тимохов. — Я за вами…

— Но как же Ната? Как они? — растерянно спросила Галина. И вдруг с удивлением добавила — А ведь она ждала! Ждала! Она даже на улицу не пошла, боялась, что разминется с ним! Но кто бы мог подумать, что это капитан…

— Но ведь пришел же я! — тихо напомнил Тимохов.

— Да. И вы пришли, — все еще удивляясь чему-то, только ей понятному, сказала она. — Что же мы стоим? Помогите мне взять вещи… — Она прошла в первую комнату налево, опустилась на колени, пытаясь поднять плитки паркета и в то же время настороженно прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате. — Дайте мне стамеску, она в среднем ящике стола. Ах, какой же вы неловкий, — все быстрее говорила она, отковыривая плитку за плиткой, словно пытаясь заглушить те неясные слова Суслова, что доносились сюда. — А вы знаете, я ведь десять дней не выходила на улицу! Подумать только — десять дней! Почти как гауптвахта! Я ведь сидела однажды на гауптвахте за нарушение формы. Впрочем, это было еще до того… до того, как мы с вами встретились… — Она выпрямилась, держа в руке маленький чемодан с радиостанцией. — Ну вот я и готова… Надо бы проститься. Впрочем, ведь мы еще встретимся с ними… Правда?

— Да, конечно встретимся! — подтвердил Тимохов.

Галина услышала в его словах что-то понятное лишь ей одной, потому что горячо заговорила снова:

— А какая это женщина! Вы только подумайте, ведь она сама вела почти всю разведку! Ну конечно, подпольщики помогали нам, но она даже военную разведку вела! И какой человек! — Голос ее вдруг погас, как будто все ее мужество исчезло. Она оперлась на руку Тимохова, почти прошептала: — Идемте, товарищ майор, идемте! — И с трудом, как только что перенесшая тяжкую болезнь, зашагала к открытой двери.

А по коридору вслед им доносились тихие слова любви, благодарности судьбе и удивления счастью, которое бывает возможно даже среди бед, боли и горя войны. К голосу Суслова уже добавился слабый, едва слышный голос женщины, и это был голос жизни, противостоящий войне и смерти.

Москва — Малеевка

1944–1963

РАССКАЗЫ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Оставь меня в покое! — сказал Павел и отвернулся. Стало слышно, как в углу капает вода с отсыревшей стены. — И зачем только я остался, черт меня возьми! — он застонал и снова лег лицом вверх. Несколько секунд он смотрел на усталое, ставшее почти прозрачным лицо Марии, потом с усилием закрыл глаза.

Мария сидела на краю топчана, служившего ему постелью, и со страхом рассматривала разбинтованную ногу. Края раны потемнели, и нога опухла. Черная, огромная, она походила на чугунный слиток. Павел судорожно напряг мускулы, хотел пошевелить пальцами ноги, по они не двигались.

Он лежал, запрокинув голову, глядя на тусклый огонек коптилки, на надоевшие ему доски черного пола, служившего для него в этом подвале потолком. Проклятые доски, они заменяли ему высокое небо, звезды — все любимые и прекрасные видения того времени, когда он был здоров.

— Я тебе сказал, уходи! И почему только я не уполз? — пробормотал он снова.

Женщина медленно встала и, пригнувшись, пошла к лестнице. Он угрюмо следил, как она поднялась, открыла дверцу подполья. Босые ноги мелькнули в дверном люке, затем коптилка исчезла и дверь медленно закрылась. Павел остался один. Спать он не мог. Утомительная боль изнуряла его. Хотелось умереть, лишь бы не чувствовать боли.