Огненная земля

— Ты принесла, а не он. А тебе кто? Курасов. Вез из Батуми, знаю. Необычайное происшествие на флоте: морской офицер в здравом уме и твердой памяти везет из Батуми в Геленджик цветы, в пути ухаживает за ними.

— Неужели это так необычно? — спросила Ольга.

— Необычно. Если бы Курасов утопил подводную лодку, и то меньше бы говорили… Так вот, Татьяна, распишем вас, как говорится, в том же самом геленджикском загсе, куда водили мы Баштовых… Я принимаю, Курасов, ее в свой дивизион. Муж и жена должны быть вместе… Уйдешь, Татьяна, из госпиталя от своего начальника?

— Я и так от него уйду.

— Послушаем, — склонив голову набок, сказал Звенягин. — Каким образом? Опять через забор?

— К Букрееву уйду, в батальон… Я хотела сразу перейти в батальон, но Тузин мне не нравился.

— Так, так, продолжай.

— Тузин не понравился. Такой это раскисший сухарь!

— Точно, — подтвердил Звенягин.

— Вот теперь и попрошусь в батальон к Букрееву.

— К Букрееву? Тут надо померекать.

— Я была в морской пехоте. На перевалах была зимой.

— На перевалах! На перевалах матросы бились на земле, а ты позади раненых перевязывала, — строго начал Звенягин. — А морская пехота в десанте совсем другое. Спроси у Ольги, что это значит. Все равно что сесть в консервную банку и поплыть на ней по морю, а по этой банке будут бить, как говорится, из всех возможных и невозможных. Ты знаешь, как немцы побережье укрепляли? Так вот, Татьяна, повоевала ты достаточно. Можешь в самое пекло не лезть. А война кончится, бросите автоматы, пистолеты и займетесь мирным делом.

— Рано еще об этом говорить, — возразила Таня. — Рано… — Она порывалась что-то еще сказать, но, видимо, сдерживалась. Щеки ее горели.

— Прости, если что не так, — сказал Звенягин, — и давай поставим другую пластинку.

— Нет, я хочу продолжать разговор. Я хочу доказать, почему мне не только хочется, но и необходимо туда, на передовую, в настоящий бой.

— Ну что же, доказывай. — Звенягин внимательно посмотрел на нее.

— Вы знаете, мой муж убит под Москвой. Ребенок оставался с мамой…

— Мама? Где? Что же ты молчала до сих пор! — воскликнул Баштовой.

— Мамы нет, и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала.

Таня закрыла лицо руками. Курасов усадил ее рядом с собой.

— Что с матерью все же? — спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. — Умерла, что ли?

— Не знаю. — Таня отняла руки от лица. — Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…

Таня рыдала. На лице Курасова выступили красные пятна. Баштовой поправлял фитиль лампы, искоса посматривая на Звенягина.

— Да… — Звенягин подошел к Тане и положил руку ей на плечо. — Может быть, мать где-нибудь на Кубани? Искала?

— Искала, не нашла. — Таня всхлипнула. — Не нашла. Ее, наверное, угнали в Крым. Она старенькая, и маленький ребенок…

— Ну, плакать перестань, Таня. А надо было раньше сказать обо всем. Тому же Курасову сказать. Мы высаживали десанты на Тамани, перехватывали караваны. Знали бы — искали бы твоих. А теперь что? Надо ждать, пока освободим всю Тамань. На Тамани не будет — в Крыму найдем.

Таня отняла руки от лица:

— Не хотела говорить. Теперь сказала. И не могу я здесь сидеть спокойно.

— Твое дело, Таня, — строго сказал Звенягин. — Оспаривать твое право не стану. Хотя не советовал бы все же в морскую пехоту. Матросы ворвутся в Крым и без тебя.

— Я попрошусь к Букрееву.

— Ладно. Разве вас, женщин, переспоришь!.. — Звенягин посмотрел на часы. — Ого, мы заболтались! До свидания, хозяева… Ты, Курасов, можешь оставаться… Ольга, будь здорова.

Звенягин надел плащ, застегнул все пуговицы. Попрощавшись с Таней, он вышел вместе с Баштовым на крыльцо.

Небо прояснилось еще больше. Были видны припавшие к хребту утренние Стожары; Большая Медведица перевернула свой ковш у тяжелой, почти неподвижной тучи. На больших ночных аэродромах вспыхивали и гасли голубые лучи посадочных прожекторов. Звенягин прислонился к замшелому столбику крылечка.

— Вот, Иван, сколько всякого — и хорошего и плохого — в этом мире, — тихо сказал он. — Меня этот разговор с Татьяной разволновал. Что жизнь? Как тот вон прожектор: засиял на миллион свечей и потух. Сегодня Таня всхлипывала, а мне припомнилась моя мама. Она старенькая у меня, Иван. В Ставрополе живет. Ждет меня и день и ночь. Пишет — умывальник медный ежедневно чистит для меня. Думает, вероятно, что мы очень грязными с войны придем.

— Она не ошибается, Павел.

— Нет, кто вернется, тот вернется с войны с чистой душой… Помню свой Ставрополь, дожди весенние, теплые, по бровкам на Лермонтовской улице вода несется. А ты, сопливый, бездумный мальчуган, летишь по воде, рад… Проводи меня донизу.

Они спускались к причалу. Звенягин молчал. Краснофлотцы на малом катере — каэмке, как называют его черноморцы, — при появлении командира дивизиона вскочили. Звенягин, на ходу пожав руку Баштовому, прошел на корму. Катер отчалил и пошел через бухту к Солнцедару.

Баштовой поднялся вверх по тропке. Его ожидали жена и Таня.

— А где Курасов?