Огненная земля

— Ну, брат, — Букреев вздохнул, — видно, не суждено тебе побывать в морской пехоте. Останешься здесь. Дождешься нас… Пока будешь в горнострелковом полку. Я тебя порекомендую хорошему командиру, Хайдар.

— Очень плохо, товарищ капитан, — сказал вестовой и отвернулся.

Очевидно, ему было тяжело, и Букреев прекратил разговор.

Въехали на мост. Копыта застучали по доскам, кони приободрились, но, перейдя мост, окунулись по бабки в жидкую грязь.

В городе, по бровкам каменных мостовых, с тихим ворчанием бежала как бы уставшая вода. Подкатав брюки, улицу перебегали несколько молодых краснофлотцев в гвардейских бескозырках, на которых было начертано: «Красный Крым».

У почты — небольшого серого здания — Букреев соскочил с лошади. Ему нужно было сообщить жене, жившей с двумя детьми в Самарканде, что он не может сейчас выполнить свое обещание и выписать ее сюда. Жене, конечно, тяжело будет узнать это, но ничего не поделаешь. Стараясь не показать столпившимся у телеграфного окошечка людям свое волнение, Букреев взял бланк и отошел к столику, залитому чернилами и закапанному клеем. Он написал телеграмму крупным, четким почерком, как будто эти отлично выписанные буквы, доказывающие его спокойное душевное состояние, могли видеть и жена, и две его дочурки. «Связи переездом другую квартиру выезд задержи. Целую любя. Николай». Он перечитал телеграмму, поджав губы и улыбаясь своими черными, влажными глазами. «Кажется, никакого разоблачения военной тайны нет, — подумал он. — А из Геленджика я ей напишу подробнее о дальнейших планах».

Передав в окошечко телеграмму, Букреев вышел на крыльцо, ловко прыгнул в седло и молча поехал к пристани.

В порту было оживленно. Подходила колонна машин с продовольствием и снарядами. Ящиков было много, их складывали штабелями, и часовые мелом метили их косыми крестами, как обычно метят кирпич в кладке. На баржу катили бочонки с рыбой и солониной, лебедками подавали в трюм ящики со снарядами и авиабомбами. Стоял разноголосый говор, перекрываемый иногда криками старшин, руководивших погрузкой. Пахло сыростью, намокшими пеньковыми канатами и водорослями.

— Начинают тащить снаряды — значит, наступать будем, — сказал военный в дождевике своему спутнику, высокому, худому артиллеристу.

— Не знаю, ничего не знаю, — пробасил артиллерист.

— Бог войны — ничего не попишешь: его кормить нужно.

Военный в дождевике прислушался к сигналам с кораблей:

— Кажется, Курасов возвращается из Батуми. Быстро он обернулся. Ведь только позавчера туда прошел…

В бухту на буксире входил танковоз, переоборудованный из корпуса недостроенного тральщика. К нему, в свою очередь, были прибуксированы понтоны. На танковозе виднелась дощатая будочка и вокруг нее десятка два крытых грузовиков.

Танковоз сопровождали сторожевые корабли, резво ошвартовавшиеся у пирса. Люди из их команд были очень веселы.

Вновь прибывших моряков окружили офицеры кораблей, стоявших в порту. Послышались смех, шутки.

Знакомый Букреева, дежурный по порту капитан третьего ранга Хохловцев, остановился возле него:

— Курасов идет флагманом конвоя. Представьте себе, совсем молодой человек. Ну, сколько ему? Двадцать один — двадцать два? А уже два боевых ордена! А все потому, что имел возможность повоевать при таком командире дивизиона, как Звенягин… А тут мокни в этом проклятом Квакенбурге!

Хохловцев с досадой махнул рукой и пошел к веселой группе моряков, окруживших огромного детину, спрыгнувшего со сторожевого корабля.

— Шалунов! Привет, Шалунов! — еще издали крикнул Хохловцев.

Подойдя ближе, Хохловцев затерялся среди офицеров, столпившихся вокруг Шалунова. На палубе сторожевого корабля-флагмана показался Курасов, невысокий молодой человек, с неулыбчивыми, чуть раскосыми глазами. Курасов был в кожаном реглане, сдвинутой набок фуражке и сапогах выше колен. Равнодушно оглядев Букреева и его лошадь, он отвернулся и смотрел теперь в ту сторону, где виднелись серые громады линкора и гвардейских крейсеров.

Букреев поехал к своему штабу.

В небе ровно гудел самолет. Люди удивленно поднимали вверх головы, вслушивались.

Букреев остановился возле двухэтажного дома с балконом и фигурной орнаментовкой окон.

— Хайдар, сегодня никуда не поедем. Лошадей можешь отвести на конюшню, — распорядился он. — Потом принесешь обед.

В комнате, куда вошел Букреев, стояли две кровати, письменный стол и несколько пальм в зеленых кадках. Два окна выходили в сад, где новые хозяева успели расположить полевую кухню. На дорожке между олеандрами кряжистый красноармеец, сверкая топором, рассекал дубовые поленья. Дорожка, еще недавно любовно посыпаемая песком, теперь была истоптана конскими копытами и сапогами. Ручьи уносили листья и лепестки цветов.

Букреев разделся и переменил все, вплоть до белья и сапог. Красноармеец в саду успел затопить печь в полевой кухне, и из трубы повалил густой дым, поднявшийся выше магнолий.

Из окон, обращенных к порту, была видна стоявшая на рейде эскадра.