— Не узнаёт? — Дед приставил ладонь к уху.
— Своих внук не узнаёт! — прокричал Горбань старику.
— Да сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмышленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.
— Горбань, пригласи старика к столу, — сказал Батраков и очистил место возле себя.
Старик подошел, степенно сел. От картошки он отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.
Вдали все еще раздавались взрывы.
— Еникаль[3] гудит, — сказал дед. — Раньше, когда рыба шла, говорили: «Еникаль гудит». Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть-самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть-перетяга, на три длинника была, а теперь на полчала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…
— Как при фашистах жили? — спросил Баштовой.
— Жили? — Старик провел рукой по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. — Жизни-то не было… У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… — Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.
— Прямо не могу такое слышать! — Баштовой сжал кулаки. — Бил бы их, сволочей! А у моей Ольги всех в Анапе вырезали.
Старик кивнул головой, открыл глаза:
— В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели… Вот тут для вас степь, а здесь пахали, совхоз был когда-то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был фашист спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом, как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. — Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. — Спасибо за чай-сахар. Дай бог вам помощи.
— Чего мальчонка к столу не идет? — спросил Горбань. — Зову его, зову… Дичок совсем…
— Не пойдет, — ответил старик. — Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка-наметка.
Старик, поблагодарив еще раз «за чай-сахар», степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, поманив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривавших в повышенном тоне.
Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.
— Опять душа открылась у комиссара, — заметил Рыбалко, — ишь як до старика нахилився.
Замполит в чем-то убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: «Ни-ни». Потом старик прокричал в хату: «Трошка, возьми!» Трошка вышел. В руках он держал синие шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков сказал с укоризной:
— Ты, Сашка… чтобы больше не было…
— Последние штаны, товарищ комиссар! — буркнул Горбань. — Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.
— Перешьют. Не будь дядькой Гринева.
Горбань был сбит с толку непонятным укором:
— Каким дядькой?
— «Капитанскую дочку» читал?
— Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?
— Заячий тулупчик помнишь? Савельича-дядьку?
— А-а-а! — Горбань заулыбался. — Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…
— Перестань, добряк Иванович. Знаю тебя.
Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.
— Я в ямке пересилив, — тихо сказал мальчишка. — А мамку угналы.
— А знаешь, куда угнали?
— В Германию, — строго ответил мальчишка.
— Вот ты, Горбань, Сашка, черт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны… Курилов, — Батраков обратился к комсоргу, — сегодня же собери комсомольцев. В ротах расскажите о зверствах немцев на Тамани… И вот такие примеры имей в виду.
— Есть провести собрание, — ответил Курилов.
— У меня сынок помер, — сказал Батраков, ни к кому не обращаясь. — Доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился.
— Дистрофия? — Рыбалко наморщил смуглый лоб. — Ей-бо, не чув такой хворобы.
— Дистрофия. — Батраков страдальчески искривил губы. — Да… Вот если еще раз доведется встретиться с гитлеровцами, буду молотить их за одно это слово.
— До немца рукой подать, — сказал Баштовой.
Батраков встал, отряхнулся:
— Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.
— Сегодня надо поразмять их, позаниматься, — сказал Букреев, — чтобы от такой ночевки не простудились.
По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.
— Что ж, есть причины для раздумья… — сказал Баштовой.
На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Моряки окружили машины, щупали ящики. Техник-лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Подойдя, он смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.
— Чего вы растерялись? — Букреев улыбкой подбодрил техника-лейтенанта.
— Вероятно, вы капитан Букреев?
— Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?
Техник-лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.