Огненная земля

– Слышите? Это, пожалуй, получше «Софии Павловны».

– Новая песня?

– Новая… Яровой сам роту подучил. Хороший он парень, этот Яровой.

Матросы пели:

Девятый вал дойдет до Митридата, —
Пускай гора над Керчью высока.
Полундра, фриц! Схарчит тебя граната!
Земля родная, крымская, близка!

Глава одиннадцатая

Ночью Букреев обходил казармы батальона. Он шел уверенными шагами хозяина по выскобленным до желтизны полам коридоров и делал кое-какие замечания дежурному Цыбину. Манжула неслышно двигался за ними.

Люди спали, разметавшись после жаркой бани, на соломенных матрацах, на нарах, сколоченных из толстых ветвей деревьев и теса. Букреев с удовлетворением видел, что теперь уже никто не спит на полу в одежде и обуви, под головами у людей подушки, а не коробки с пулеметными лентами или автоматные диски. Оружие, поблескивая сизой смазкой, стояло в пирамидах. Букреев находил, что Геленджик достаточно удален от фронта, чтобы искусственно не создавать здесь фронтовые условия и доматывать силы людей после тяжелых полевых занятий. Солдат должен уметь молниеносно изготовиться по тревоге, но его нельзя беспрерывно держать в напряжении.

Моряки, в свое время приученные на кораблях к аккуратности, быстро возродили и на суше корабельные порядки. Но все же приказание Букреева о побелке стен встретили неодобрением: «Чего их белить? Все равно скоро уходить». Сейчас, видя выбеленные стены, застекленные рамы, чистые постели и полы, Букреев был доволен.

Уставшие за день люди спали тревожным, но глубоким сном. Это были молодые люди, оторванные от семей, от личного счастья.

Ежедневно в батальон приносили сотни конвертов, и, когда почтальон вытряхивал мешок с письмами, их быстро расхватывали сильные, подрагивающие от волнения руки. Люди вскрывали конверты и жадно читали письма, оставаясь наедине с теми, кто называл их в письмах Петями, Колечками, Ванечками… Им писали матери, отцы, жены, сестры, любимые девушки, оставленные там, за чертой фронта. Для них – они прежние: ласковые, нежные, застенчивые ребята; дети – для матерей, братишки – для сестер, сверстники – для девушек, учившихся вместе с ними в школах, маршировавших в пионерских лагерях, танцевавших на вечеринках.

Бойцы разглаживали листки писем, скупо делились новостями с товарищами. Но вот кто-то крикнул: «Петька, расслюнявился! Мамкину титьку захотел?» Грубая шутка летит, как камень, в раскрытую душу. Уже нет счастливых улыбок на лицах, нет умиротворенного выражения, замерла рука, по-дружески толкавшая приятеля: «А у нас, мол, дома…»

Большие, неуклюжие противотанковые ружья стояли рядами в специальной пирамиде, с гнездами для прикладов. Тут же – ящики с патронами. Яровой спал на койке, строго сдвинув брови и сложив на груди смуглые руки. Любимец своей роты, он заслужил погоны офицера на поле боя. Яровой – лучший пропагандист батальона; о нем неизменно хорошо отзывался Батраков. Позади Ярового спали бойцы его роты. Казалось, рота и сейчас распределилась так, чтобы мгновенно, по приказу своего командира, броситься к оружию.

Каганец отбрасывал на лица спящих неровные световые блики. Букреев заметил, как Яровой чуть приоткрыл глаза и взглядом провожал его, пока он осматривал оружие, обувь, промоченную при высадке.

– Обувь надо просушивать, – сделал Букреев замечание Цыбину. – За этим должны следить дневальные.

Пулеметчики Степняка спали в большом зале на нарах, окруживших поставленные в ряд пулеметы, укутанные промасленными чехлами. Степняк лежал так, что его голова была ниже порывисто подымавшейся от дыхания крутой, волосатой груди. Во сне подрагивали и насмешливо кривились губы, и у глаз, оттененных длинными, словно девичьими, ресницами, собирались насмешливые морщинки. Рядом со Степняком спал сержант Василий Котляров, бывший пулеметчик мотобота, прошедший свой путь от Измаила до Геленджика, а с другой стороны – Шулик и длинновязый Брызгалов. У Шулика совсем юное лицо, русые рассыпавшиеся после мытья волосы, тонкое запястье руки и на ней – татуировка, наполовину прикрытая рукавом тельняшки.

Брызгалов в отличие от своего друга спал тревожно, лежал на животе, уткнув лицо в ладони. Он глухо стонал, иногда громко вскрикивал. Тогда стриженая его голова приподнималась от подушки. Поводив сонным мутным взором по комнате, он снова опускал голову на ладони и засыпал.

Дневальный Курдюмов, или дядя Петро, как называли его в батальоне, так как он был единственным человеком старше сорока лет, стоял возле Букреева, осматривавшего пулеметы, и с неудовольствием следил за бормотанием Брызгалова. Брызгалов опять закричал. Курдюмов придвинулся к нему и слегка толкнул его прикладом винтовки.

Брызгалов поднялся, протер глаза.

– Тревога?

– Спи, спи… тише, – зашипел Петро. – Командира побудишь. Сам знаешь, какой у него сон соловьиный.

Брызгалов, так и не поняв, что от него требуют, повел тем же бессознательным взглядом по Букрееву и Цыбину и заснул.