Огненная земля

— Николай, — сказал Букреев. — Я верю, что мы останемся жить…

Батраков посмотрел на него.

— Почему ты вдруг сразу об этом?

– Прости меня, Николай, — смущенно ответил Букреев, — — но показалось мне, что ты как‑то нехорошо задумался. И вдруг решил тебя… успокоить.

– Я думал хорошее, — просто сказал Батраков, — ты ошибся.

— Тогда прости.

— Чего ж тут прощать, — Батраков медленно, всем туловищем повернулся к собеседнику. — У тебя родители умерли, Николай Александрович?

— Да.

— Вспоминаешь их?

Неожиданный вопрос застал Букреева врасплох.

— Как‑то ты странно…

— Ты меня извини, если получилось странно. Но вот я вспомнил сейчас родителей почему‑то. И, представь себе, странные ассоциации. В первую очередь припомнил драки, вечные драки у нас на улице. Возле пивной обязательно жена мужа турсучила, сидя на нем верхом. Хорошо помню. Мальчишки меня гоняли, и опять драки. А дома белье на веревках, мыльная пена, руки матери в корыте — бледные, вымокшие. И как только я вспоминаю мать, прежде всего вырисовываются в памяти эти раскисшие руки. Отца я видел мало. Помню его черного, замасленного, с кронциркулем и микрометром в боковом кармане куртки. И толстый у него был карандаш… «Ты чего не даешь сдачи? — спрашивал он меня. — Чего удираешь? Давай им сдачи». И карандашом по лбу меня, легонько так пристукнет, а я отшатывался. Больно казалось… Ты помнишь такое время? Или у тебя германская артиллерия все из памяти выбила?

— У меня был тихий и добрый отец, Николай. Чистые комнаты были, братья, сестры. Ходил я, как сейчас помню, в коротких штанах очень долго, пока мальчишки на смех не подняли. Помню, у меня пенал украли, и это было самое тяжелое переживание моего детства. Пенал… — Букреев запнулся и замолк.

Руки Батракова продолжали медленно оглаживать гильзу.

— У меня никогда коротких штанов не было. Всегда я чьи‑нибудь донашивал. Всегда подворачивал. И вечно бахрома волочилась. — Батраков поднялся и, глядя в упор, спросил:

— Ты чувствуешь, какой сегодня чистый вечер?

— Как чистый?

— Особенный. То все были темные вечера. Ничего на память не приходило. Дрались, отбивали атаки, бросались носом в землю от снарядов и бомб. Ни о чем не думали постороннем. А сегодня все поднялось из большой глубины. Вот мне кажется, как будто я очищаюсь. Было с тобой когда‑нибудь такое, Николай? Раньше было?

— В молодости был у меня такой же день, как сегодня, — сказал Букреев. — Когда я получил партийный билет. Я тогда был еще юношей. Ожидаю, когда секретарь дивизионного партбюро эту самую книжечку мне передаст, а у самого ясно в сердце, прозрачно, как будто только первый день живу на свете. Все, что есть у меня плохого, думал, исчезнет навсегда. Начну новую жизнь — чистую, благородную, такую, чтобы чеоез нее, как через хорошее стекло, было все видно. Коммунист! И вот смотрю я, секретарь что‑то замешкался, по списку водит, мой партбилет откладывает. Все во мне рухнуло, в глазах туман, все колышется из стороны в сторону. Вспомнил я сразу, что не ответил на комиссии по приему на какой‑то вопрос. Но секретарь, конечно, просто так замешкался. Подает партбилет, поздравляет. Вышел я как будто крылья приросли. Легкий, очищенный, как будто освещенный изнутри…

Батраков еще немного подождал, как бы давая договорить собеседнику. Но Букреев молчал.

— Каждый из нас, коммунистов, пережил этот ясный день, — тихо сказал Батраков. — И каждый из нас сгоряча на какой‑нибудь вопрос при приеме не ответил. Пора тебе, кажется, итти, Букреич. Что‑то нас сегодня немцы после сумерек не беспокоят.

— Полковник опрашивал пленных. Нас готовятся с утра свежевать.

— Слепой сказал — побачим. Вот что… Будешь у Гладышева, скажи ему, что я… ничего обидного против него не имею. Это я насчет той горячей записки. Не извиняйся за меня, а просто так, в разговоре втисни. А то не знаю, что еще будет. Может убьют ночью, и останется в памяти у них «комиссар» Батраков с каким- то нехорошим оттенком. Пехота всю войну страдала, а я вроде против. Чепуха же…

— Скажу, Николай.

— Насчет наших домочадцев. — Батраков помедлил, подыскивая слова. — Насчет семей… не вздумай шифровки завещательные посылать, понял? Никаких извещений, намеков…

— Почему?

— Не смейся только. Дурная примета. Все равно не потеряемся. А если и потеряемся, разыщут. На большом деле сидим, на виду. Смотришь с удивлением? Что сделать, морские приметы пришлось освоить.

Пришел дежурный с передовой.

— Всего способных двигаться, вместе со штабом, сто семьдесят человек, — сообщил он.

— Патроны остались на прорыв? — спросил Батраков. — Не растранжирили?

— Патронов и гранат для прорыва хватит, товарищ капитан. Тяжелые пулеметы и ДШК тянуть некому…

— Станковые пулеметы и ДШК придется привести в негодность, — сказал Букреев, — но только в последнюю минуту, перед выходом. Я после медсанпункта зайду к Гладышеву, там окончательно решим…

Букреев шел по тропке, угадываемой чутьем в ранней декабрьской тьме, точно тушью залившей землю. Над расположением противника поднимались ракеты, но свет их не доходил сюда.

— Я было в ящик сыграл, товарищ капитан, — сказал на ходу Манжула.