Огненная земля

Букрееву ясно припомнился день накануне заседания партийного бюро в подвале, на маяке, в холодную ночь 20 ноября. Таня пришла прямо из траншей, в ватнике, в мичманке, в сапогах, с автоматом. Тогда шла сильная ночная стрельба, близко падали снаряды, а Таня сидела на кончике скамьи и взволнованно и торжественно обещала в дальнейшем оправдать звание коммуниста. После того как ее приняли, она встала, неловко попрощалась, уходя запнулась у двери и чуть не упала. Батраков вскочил, хотел ее поддержать, — застеснялся и потом дулся, очевидно, сам на себя. Батраков пересматривал заявления о приеме в партию, и перед его глазами проходили все эти люди, кровью своей доказавшие великую правду того, что писали они на этих клочках бумаги, послюнив химические карандаши, не всегда складно составляя фразы. За тридцать шесть дней было подано сто двадцать заявлений и принято в партию девяносто восемь человек. И все показали образцы мужества и стойкости. Вот радист краснофлотец Смоляр из взвода связи Плескачева. Наткнувшись вместе со своим комвзводом и начальником штаба на мину, Смоляр не бросил порученную ему рацию, выплыл, уцепился за проходивший мотобот и достиг берега. А затем работал на своей рации в штабе дивизии и дрался на передовой с оружием в руках. Или краснофлотец Лопатин — пулеметчик, сражавшийся до последнего патрона при отражении немецкой атаки на противотанковый ров в первый день десанта. Он поклялся защитникам противотанкового рва, что со своего места не сойдет. И дрался, пока не подоспела стремительная рота Рыбалко. Или младший лейтенант Антонович, награжденный орденом Ленина. Его называли душой сражения, образцом распорядительности, смелости и стойкости. Антонович отразил со своими орлами девятнадцать танковых и пехотных атак. Взвод его истаял, кончились патроны и гранаты, но Антонович, так же как и Лопатин, не сдвинулся с места до подхода Рыбалко…

— Беесымянов, Барабан, Слесарев, Шкурогатов, Матвиец, Тоболов, — читал Батраков.

— Если только останемся жить, вот будет чего вспомнить, Николай. Будет о чем порассказать. Ведь потом могут и не поверить. Когда подхарчишься хорошенько, чаю да водки напьешся, в баньке попаришься и возле жинки приляжешь, сам себе не поверишь. Было или не было? Огненная земля! Что за нарушение географии. Магеллан давно открыл ее и никаких там боев не было. Сюда приедем, и то ничего не узнаем. Если даже через год появимся, все восстановят, все закопают, и траншеи, и воронки, дома снова отгрохают, огороды насадят…

— Ты что, жалеешь, что так будет?

— Не жалею. Но вот хочется поглядеть сразу на все эти места, когда уже мы плотно ногой сюда ступим. Исторические места, так их назовут, не сомневаюсь. Гляди, еще обелиски поставят.

— Назовут и что нужно поставят. Вот и Таня мечтала: приедем сюда после войны.

Батраков встал — маленький, решительный, сразу преобразившийся. — Пора! Вот что, Букреич, что бы там ни было, а давай здесь, чтобы никто не видел, простимся.

— Давай, Николай.

Они расцеловались. Оба вытирали слезы, которых они не стыдились. Потом Батраков, как будто отгоняя тоску, размахнулся автоматом и ударил по телефонному аппарату. Треск приклада, ноющий звон мембраны и — тишина. Он прислушался и вышел первым. На орудийном дворике их поджидал вооруженный до зубов Кулибаба.

В девять часов вечера остатки батальона снялись с занимаемых рубежей и сосредоточились в траншеях, обращенных к болотистой низине, ответвленной от озера к морю.

Чтобы атаковать пулеметные гнезда, сосредоточенные впереди дамбы, надо было пробираться около двух километров по этой трясине.

Обессиленные боями и голодом, десантники должны были провести ночной бой, форсировать болото, пробить первую линию блокады, артиллерийские позиции и, пройдя двадцать километров по тылам противника по прибрежному укрепленному району, ворваться на южные окраины Керчи.

Букреев увидел подтягиваемую к месту прорыва пехоту. Темнота препятствовала ему всмотреться в лица, но по походке, по ссутулившимся спинам и ритму движения было заметно, как были измотаны красноармейцы последними трехдневными боями.

Пехотинцы дошли до исходного пункта и легли. Взбугренная земля, казалось, тяжело дышала.

Недвижимо торчали стволы винтовок и автоматов. Дул сильный ветер от Керчи.

Букреев и Батраков шли по рву мимо людей, прильнувших к его стенкам. Разыскивая Рыбалко, они остановились невдалеке от группы моряков, вооруженных ручными пулеметами. Пулеметчики продолжали свой тихий разговор. Букреев узнал Воронкова, его друга Василенко и пулеметчика Павленко.

— Навряд прорвемся, — сказал Павленко, пристукивая от холода сапогами.

— Раз пойдем, значит прорвемся, — степенно заявил Воронков.

— Не прорвемся, — повторил Павленко.

— Рыбалко всегда прорвет. А там уж в поле две воли.

— Болото, разгона нет, Воронков.

— С такими думками и мыша не раздавишь…

— Что ты с ним байки точишь, Воронков, — вмешался Василенко. — Пущай свое крякает. Все одно слушать некому.

Воронков отвернулся, и все трое замолчали.