Огненное евангелие

Он постарался переключиться на другую тему. Рэпер по кличке Хулиган Аммо хочет получить полтора миллиона долларов компенсации за то, что его обвинили, пусть даже в карикатурном виде, в плохом поведении. Американский сценарист заработал миллионы за ситкомовский сериал ни о чем. Футболист согласился попинать мяч за десять с половиной миллионов «зеленых». А что он, Тео, получил за свое «Пятое евангелие»? Какие-то паршивые двести пятьдесят тысяч в виде аванса. И толику горячего секса. Ну и еще, возможно, получит несколько миллионов в качестве роялти, если останется в живых.

Стоп: откуда эти материалистические мысли? Разве человека под угрозой смерти не должно посещать высокое откровение? Разве он не должен отринуть мелочные заботы и прозреть для главных истин? Что с ним происходит? С какой стати завидовать богатству футболистов и эстрадников, когда мозгу отпущены, вероятно, последние мгновения перед полным и окончательным забвением? Почему в нем крутятся мысли о том, где аутодафисты Санта-Фе раздобыли экземпляры «Пятого евангелия» (дешевая книжная распродажа?), зато там не находится места для мудрости перерождения?

А может, в этом и состоит основной урок? Человеческое сознание слишком ветрено и непоседливо, чтобы подчиниться строгой дисциплине, необходимой для истинного просветления даже под страхом смерти? Когда Роберт Кеннеди истекал кровью на полу в кухне отеля «Амбассадор», вспоминал ли он о том, как сделал лучше жизнь беднейших и обездоленных американцев, и обрел ли покой от сознания сделанного, или взгляд его отмечал сальные пятна на лопастях вентилятора под потолком? Были ли последние мысли Мартина Лютера Кинга связаны с плохо убранным гостиничным номером в то утро? А Авраам Линкольн, простертый на балконе театра «Форд» с пулей в голове, испытывал ли он чувство гордости за подаренные им миру слова «Все люди рождены равными» или оставшиеся ему несколько секунд земных ощущений он посвятил разгадыванию смысла фарсовой фразы «Вы, хорлопастая старая вертихвостка»[15], которую он только что услышал со сцены?

А Иисус? Как насчет Иисуса? Он висел на кресте не один час, возможно, не один день; у него было предостаточно времени, чтобы продумать любые откровения, самые совершенные и прочувствованные предсмертные слова. А вместо этого, если верить Малху, все его мысли были сосредоточены на том, как это потрясающе, невыразимо, офигительно больно — умирать, когда твои запястья пробиты гвоздями. А может, он в первую очередь был озабочен тем, чтобы не обделаться на глазах у своей матери?

Обделаться. Тео не зря вспомнил именно сейчас про физиологические отправления: у него вот-вот должен был случиться понос. Он зарождался в прямой кишке, откуда все тело простреливала острая ножевая боль. Вот уже час как он играл в опасную игру, каждые десять минут на мгновение приоткрывая анус, чтобы понемногу выпускать токсичный газ. Неужто белокожий не понимал, чем дело пахнет; во всяком случае, он продолжал сиднем сидеть перед телевизором.

— В стоимость включен чехол ручной работы из настоящей воловьей кожи, если вы закажете прямо сейчас!

Даже при расстроенном желудке Тео не мог не отметить про себя загадочное совпадение: реклама, звучавшая в лос-анджелесском отеле, теперь повторилась здесь. Как раз из-за таких мелочей, подумал Тео, распространено мнение, что в жизни все взаимосвязано. Как раз такие мелочи привлекают внимание душевнобольных.

— А вот интересно, — сказал он небрежно, но достаточно громко, чтобы быть услышанным в другом конце комнаты. — Как вы, ребята, познакомились?

Ответа не последовало. Тео не рискнул повторить вопрос, дабы ему снова не заклеили рот скотчем.

«Ящик» запел, такой хор в развеселом клубе, прославляющий зубную пасту. Типичная постироническая реклама, ностальгирующая по эйзенхауэрской эре невинности, которую сатирически высмеивали в рекламных роликах девяностых, пока сама сатира не устарела. «Когда-то мы потешались над этими чистыми звонкими а-ля Дорис Грей песенками во славу маргарина, — слышалось в подтексте новоявленного шедевра, — но сейчас-то мы знаем, что эти люди жили в век простых ценностей, в утраченном раю».

— Мерзость, — прорвало белокожего. Это как будто не относилось ни к кому конкретно, к Тео во всяком случае. — Помойка. Дрянь, дрянь, дрянь, дрянь.

— Простите, — обратился к нему Тео. — Мне очень, очень надо в туалет.

Двухсекундная пауза, затем страшный грохот перевернутого стола вместе со всеми тарелками и чашками. Тео вздрогнул, когда в сантиметрах от его лица вдруг выросла перекошенная серая физиономия: потный лоб, выпученные от ярости глаза, учащенное дыхание с аптечным запашком.

— Сиди на месте, — прошипел тип. — Сиди, пока все не кончится.

— Пока что не кончится?

Белые глаза как будто источали боль. Их лица сблизились почти вплотную.