Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Зная, каков вояка Безобразов, князь прямо ему не отказал. Всю масленицу они друг у друга столовались — «гостьба толстотрапезна», — Андрей Ильич явился со своим припасом. За зиму он получал из деревень сто шестьдесят подвод с оброчными продуктами, одних баранов пригоняли сотни полторы. Он умел заставить до озверения работать своих приказчиков. «Если ты того ж часу не отошлешь, кнутом тебя отпорю. Крестьяне ведь не твои, мои; чего тебе жаль?»

Андрея Ильича заботил не казачий, а крестьянский мир. В нем что-то стало изменяться после войны. Он показал Барятинскому забавное письмо приказчика: «Я стал допрашивать Матюхиной жены, сколь гусыни яиц снесли и на сколько сели. А она, государь, меня стала матерно бранить: тут-де не спрашивают, я-де тебе не скажу. И корм кинула у погреба наземь…»

— Перед войной так не огрызались, — туго вздыхал Андрей Ильич. — А жили хуже. Вот што я слышал от покойного боярина Морозова: как-то запросил у него его же, лысковский, крестьянин две тысячи рублев в долг. Боярин дал. Вдова его получила возврат с наддачей. Это какие ж деньги скопились у мужиков? А сколько зла скопилось у них? Яко на первых супротивников глядят они на нас, дворян. И мы, поверишь, княже, живем, будто в чужой стране — от рукояти сабли руку боимся оторвать…

Да, получались в России две засечные черты: одна со степью, другая — против собственных крестьян. Знобящую догадку о возможности объединения казаков с крестьянами Барятинский запил вином. Засечная черта между крестьянами и помещиками, подобно богу, пребывает везде и нигде. Долго ли можно жить так?

Долго, полагал Безобразов. Покуда сила дворян не оскудеет. А кончится она, крестьяне перепашут государство, посадские распродадут. Таков был безобразовский апокалипсис.

Весна прошла спокойно, против ожиданий. В июне пришло известие, что Разин из Яика прорвался морем в Персию.

4

Легкие струги Разина мотались по белесому от мелководий Каспию между персидским и туркменским берегами. Зимние серые пески не поглянулись казакам, их больше тянуло к ласковым предгорьям западного берега, в укромные долинки, затянутые рытым бархатом садов, хотя из них в любое время могли явиться шахские войска. Зато там были изобильные Фарабад и Астрабад, и острова, где можно укрывать, дуванить взятое у персов, и городок Баку, стоящий на земле, жирной от горючего масла и с такими же жирными, малоподвижными посадскими людьми. Они сопротивлялись редко, робко, скрывались в горы, и приходилось их выманивать и обещать не грабить. Потом, когда оживали лавки, по свисту соловья-разбойника заваривалась на торгу крутая каша, казаки хлебали ее саблями, покуда не уставали руки и утроба. Они жили в чужой стране, в вечной опасности и без мучений легкой казачьей совести. Если она и пробуждалась у кого при виде плачущего персиянина, размазывавшего по роже сурьму и тушь, то радость христиан-рабов была сильнее. Освобожденными из рабства русскими людьми Степан пополнил свой отряд: многие казаки погибли в зиму от болезней или легли, порезанные, в туркменских песках с любимым атаманом Серегой Кривым.

Жилье и рынки чужой земли… Домишки из глины с камнем, врытые в склон горы, чистые дворики, обозреваемые с соседней крыши, когда чужие жены выходят, облегченно подняв чадру, к слезящемуся фонтанчику; резкие запахи неведомой кухни с чадом бараньего сала и тугие ароматы невиданных цветов — то крупных, бесстыдно-белых, то блекло-розовых и хрупких, по осени дающих вяжущий, цвета невинной крови, плод… А на базарах — лавки и палатки с мехами, шелком, саблями, платками, затканными золотом и серебром. Лезгины торговали лошадьми, угнанными у русских и калмыков, евреи — одеялами. По пустырям, заросшим барбарисом, и по ячменным убранным полям казаки подбирались к торгу.

С добычей возвращались к берегу, на струги. Море принадлежало им. У персиян был слабый флот. Зато на берегу казаков все чаще поджидали засады.

Строились корабли-фелюки, из Москвы для обучения воинов новому строю прислали полковника-немца. Пришло время расплаты и решений — что делать дальше.

На кругу было решено отправить посольство-станицу к шаху с просьбой об убежище. Казаки знали, что в Россию им путь закрыт.

Об отмель билась медлительная, словно насыщенная подземным маслом, зеленая волна. Ее удары отделяли дни от дней, похожих друг на друга. Станица к шаху ушла с острова на карбасе вроде бы вчера, а минул месяц. Не было вестей. Степан посиживал на берегу с Максимом Осиповым, новым есаулом. С ним хорошо было беседовать о родине.

— А если шах дозволит поселиться в степи? — спрашивал Осипов с тоской.

Он не хотел оставаться в Персии. Он вышел из нижегородских грибных и ягодных лесов, теснимых спелыми полями ржи и льна, с жилами ручейков и речек, будто налитых ртутью. От разговоров с ним веяло хвойной влагой и вспоминалось первое богомолье, хождение на Соловки. Максим испытывал тоску по родине острее всех.

— Здесь будет вольно, — поддразнивал его Степан.

— Мне надо домой наведаться. Как они без меня живут… Да посчитаться кое с кем.