Огненный ангел

Приведя меня в свою палатку, граф велел мне там дожидаться его, и я остался несколько часов в вынужденном и тягостном для меня бездействии, отданный на добычу хищным мыслям и беспощадным мечтам. Большую часть этого времени провёл я лежа ничком на разостланной медвежьей шкуре, слушая биение своего сердца и не стараясь объединить в строй те образы, которые, один за другим, возникали в моём воображении, словно всадники на косогоре, и исчезали, проблестев минуту в свете солнца. То мне представлялось, как Рената лежит на грязном и холодном полу в тёмном подземелье, то — как палачи подвергают её истязаниям и хитрым мукам, то — как несут её труп, чтобы зарыть за кладбищенской оградой, то, напротив, — как я вывожу её из тюрьмы, скачу с нею на коне по полю, еду с ней за Океан, начинаю новую жизнь в Новом Свете… Порой охватывал меня такой страх от моих видений, что я вскакивал на ноги порывисто, готов был куда-то бежать, чтобы что-нибудь предпринять, но силою воли и доводами логики я опять приковывал себя к своему ложу и заставлял себя вновь, как праздного зрителя, смотреть на сцены, разыгрываемые передо мною на подмостках мечты.

Было уже далеко за полдень, когда ко мне, уже почти изнемогшему от одиночества и неизвестности, вошёл наконец граф, но он не захотел отвечать мне на мои страстные вопросы, не узнал ли он чего нового о судьбе сестры Марии, и полушутливо, полунаставительно заявил, что раньше необходимо нам пообедать, ибо с утра мы не прикасались к пище. Тягостная была то трапеза, когда наш слуга из замка, Михель, подавал нам незатейливые блюда, изготовленные на привале, которые мы могли запивать лучшим красным арблейхертом из монастырских погребов, и когда граф, делая вид, что не замечает моего уныния, упорно вызывал меня на разговор о разных древних и современных писателях. Но, насилуя свою мысль, я всё же невольно путал имена авторов и названия книг, чем возбуждал весёлый смех графа, мне казавшийся в тот час как бы кощунственным. Когда же наконец наш обед пришёл к концу, граф, моя после еды руки, сказал мне:

— А теперь, Рупрехт, бери свою чернильницу и идём в монастырь: сейчас начнётся допрос твоей Ренаты.

Я явно почувствовал, как щёки мои от этого сообщения побелели, и в силах был только повторить последние слова:

— Допрос Ренаты?

А граф, внезапно став совершенно серьёзным, — печальным и участливым голосом рассказал мне, что инквизитор и архиепископ решили начать следствие безотлагательно, ибо дело представлялось важным и сложным; что сам граф будет присутствовать на этом суде по своему званию, а что меня предложил он, как писца, чтобы записывать вопросы судий и ответы обвиняемых, ибо, по новому Имперскому Уложению[cciii], все суды должны быть непременно письменные.

— Как! — вскричал я, выслушав такое объяснение. — Ренату будут судить здесь же, в монастыре, без представителей императора, не дав ей защитника, без соблюдения всех законных форм судопроизводства!

— Ты, кажется, воображаешь себя, — ответил мне граф, — живущим в счастливые времена Юстиниана Великого, а не во дни Иоганна фон Шварценберга![cciv] Я должен тебе напомнить, что, по мнению наших юристов, ведовство есть преступление совсем исключительное, crimen exceptum[ccv], преследуя которое нечего сообразоваться, строго и боязливо, с законом. In his, — говорятони, — ordo est ordinem non servare[80]. Они так боятся Дьявола, что в борьбе с ним полагают правым всякое беззаконие, и нам с тобой не оспорить такого обыкновения!

Я, действительно, понял тотчас бесполезность юридического спора, но всё же сначала чудовищной показалась мне мысль — принять участие в суде над Ренатою, сидя в числе её судей, и в первую минуту я решительно от того отказался. Понемногу, однако, частью под влиянием доводов графа, частью сам обдумав положение, я пришёл к выводу, что неразумно мне уклоняться от присутствия на этом суде, ибо там, в последней крайности, всё же я могу ей прийти на помощь. И, давая наконец своё согласие, я всё же заявил твёрдо, что, если бы дело дошло до пытки, я не допущу такого надругательства над дорогим мне телом, но, выхватив шпагу, смертью освобожу Ренату от страданий, а другим ударом — себя от возмездия за такое самоуправство. Позднее узнал я, что не следовало мне этого решения высказывать вслух, но в тот миг граф не стал возражать мне, но сказал только:

— В случае крайнем ты поступишь как найдёшь нужным, хотя мы постараемся до пытки дела не допустить. Но вообще помни, что затеваем мы игру опасную и что ты погубишь себя наверное, если выдашь чем-либо своё сочувствие и свою близость к обвиняемой. Самое лучшее, не показывай ей своего лица, а если бы она сама захотела назвать тебя своим сообщником, отрекись решительно. Теперь идём, и да поможет нам Гермес, Бог всех хитрецов.

После такого договора мы вторично направились в монастырь.