Огненный остров

Несмотря на то что стол был роскошным и множество бутылок возвышалось колокольнями среди изобилия съестных припасов, все, кроме метра Маеса, держались холодно и молчали.

Китаец ел; яванец наблюдал за Эусебом, на которого смотрел враждебно после ссоры между ними. Что касается Эусеба, он размышлял о странных событиях этого вечера, поставивших его лицом к лицу с человеком, казалось знавшим страшного доктора Базилиуса, при воспоминании о котором его охватывал леденящий ужас.

— Великий Боже!.. Друзья мои, — произнес нотариус, — похоже, что мы с вами пришли на похороны, а не на пирушку.

Затем, взглянув на Эусеба, он продолжил.

— Собственно говоря, — намек, который он собирался сделать, заставил светиться его физиономию и исторг изо рта столь мощный взрыв смеха, что подвешенные к потолку фонарики замигали, — собственно говоря, в нашем ужине есть нечто загробное, поскольку речь пойдет о завещании.

— Я надеюсь, дорогой господин Маес, — возразил Эусеб, — что вы не собираетесь продолжать эту шутку. Мои дела не интересуют этих господ, и говорить об этом при них, по-моему, мало будет отвечать вашей цели, которая, видимо, заключается в том, чтобы помочь им приятно провести вечер.

— Выслушайте меня, дорогой господин ван ден Беек, — ответил нотариус, — дела делам рознь, как вещь вещи рознь. Лично я уверен, что об этом деле лучше всего побеседовать в компании веселых малых, с бокалом доброго французского вина в руке.

— Впрочем, господин ван ден Беек, — вмешался китаец Ти-Кай, остановив на время движение палочек слоновой кости, с помощью которых отправлял в рот пилав (им был обложен жареный барашек), — сахиб Маес не может сообщить нам ничего нового по поводу этого завещания.

— Каким образом? — удивился Эусеб.

— Разумеется! — подтвердил метр Маес. — Вся колония потешается над последней волей достопочтенного доктора Базилиуса.

— Вся колония! — повторил Эусеб. — Что вы хотите этим сказать? И каким образом, господин Маес, то, что происходит в вашей конторе, может занимать праздношатающихся с Вельтевреде?

— О, Бога ради, не будем говорить о конторе, — взмолился метр Маес, опуская на стол бокал, который подносил к губам. — Видите, из-за вас у меня вся жажда прошла и в горле задохнулись веселые куплеты, готовые вырваться, как шампанское из этой бутылки.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом сегодня вечером. Завтра я приду за разъяснениями в тот час, когда буду уверен, что встречу человека.

— А кого вы видите сейчас, господин негоциант? — спросил метр Маес.

— Хотите ли вы, чтобы я ответил откровенно, дорогой мой нотариус?

— Веселье и откровенность ходят рядом, мой юный друг, и вы премного обяжете меня, клянусь вам, если не будете скрывать своих мыслей.

— Что ж, вы производите впечатление пьяницы.

— Пить, не испытывая жажды, и предаваться любви во всякое время, — поучительно заметил нотариус, — единственные способности, отличающие человека от скотины. Это высказывание принадлежит французу по имени, если не ошибаюсь, господин де Бомарше. Вспоминая об этом, я горжусь, что взял в жены женщину, принадлежащую к этой нации… Ну вот! — продолжал нотариус, с силой бросив свой бокал о стену, отчего тот разлетелся на тысячу кусков, — я заговорил о госпоже Маес, и в этом виноваты вы, господин ван ден Беек, вы меня до этого довели.

— Я был бы счастлив, если бы вы могли образумиться.

— Образумиться! — воскликнул метр Маес. — О, дьявольщина, что может быть общего у разума с женщиной? Господин ван ден Беек, не напоминайте мне больше о моей жене, не то я отомщу за себя и скажу вам, что ваша жена несчастлива.

— Во всяком случае, господин Маес, я надеюсь, что госпожа ван ден Беек не изберет вас в наперсники.

— Ошибаетесь, мой юный друг.

— И она призналась вам, что несчастна? Вы удивляете меня! В чем она может меня упрекнуть, кроме разве того, что я однажды уступил вашим настояниям и последовал за вами сюда?

— Для нее было бы лучше, если бы вы чаще сюда приходили.

— Признаюсь, я не понимаю вас.

— В чем, по-вашему, заключается счастье женщины? — спросил нотариус.

— Конечно, в любви и верности мужа.

При этом ответе Эусеба нотариус разразился еще более чудовищным хохотом, чем тот, которым он открыл застолье, и скорчился от смеха на затрещавшем под ним стуле.