Огненный плен

Помедлив, он открыл ранец шофера и ответил:

— Дома твоя Юля. Ничего с ней не случится…

— То есть она не на государственной даче до конца августа?

— На всех Юль дач не напасешься… Ой, смотри, доктор, курица!..

— Ну да, ну да, — согласился я. — Столько родственников бегающих по стране носителей государственных тайн… На членов семей сотрудников НКВД бы хватило…

Он помрачнел. Не глядя на меня, повторил с упрямством, достойным лучшего применения, повторил так, что у нормального человека мог пропасть аппетит:

— Говорю: смотри, доктор, курица. Жареная, сука.

Я сломал стволом автомата замки на чемодане.

— Ой, смотри, чекист: вино. Красное. Сыр. Хлеб и ветчина.

Белье в чемодане полковника было абсолютно новым, и я с удовольствием переоделся. Разложил по карманам сигареты, зажигалку, остальное вывалил на траву. Одеколон, лезвия для бритья, таблетки… Таблетки!

Аспирин и обезболивающее. Спасибо, оберфюрер СС. Вот за это — большое человеческое спасибо.

— Башка болит?

— Немного, — картавя и жуя, ответил Мазурин. Я пальцем выковырял из пузырька таблетку и бросил ему, как собаке.

Закончив эти организационные мероприятия, я взял свою часть курицы и, обливаясь слюной, впился в нее зубами…

Мы были пьяны не от вина. Я шел и чувствовал, как внутри меня растекается блаженство. Боль приглушилась, я чувствовал ее словно издалека. А иногда и вовсе забывал об этом. Держу в руке бутылку бордо розлива 1935 года, прикладываюсь к горлышку и почти хрюкаю от удовольствия. Рядом бредет Мазурин и лакомится портвейном 37-го. «Мой» обер был гурманом в том смысле, что был не дурак выпить хорошего вина. Такого букета я не чувствовал давно. И я уже давно ничего не пил, кроме спирта, нет… я не пил давно такого хорошего вина с того момента, как побывал в берлинском кабачке перед войной. Хозяин, раздобревший пруссак, угощал меня и немецких докторов вином из личных запасов. Так я впервые отведал вина 1900 года. И еще он нам показывал бутылку, которую заполнил вином его отец в тот день, когда стреляли в Сараево в эрцгерцога. Пруссак клялся, что выпьет ее на свадьбе своего сына. Но через полчаса, разогретый собственным же хересом, раскупорил бутылку, и мы попробовали напиток того дня, когда началась Первая мировая. До начала Второй оставалось три года…

Если бы не война, я сказал бы, что мы неплохо проводим время.

И тут я услышал:

— Разумеется, не лично Сталин поручал дело Николаеву…

— Что ты сказал?

Думать, что Мазурин выпил и разговорился, было бы наивно. Такие люди не пьянеют — раз, и у него семья в заложниках — два.

— Кто такой Николаев — сявка, его на атасы бы даже не брали, случись что… Но я думаю, что по поручению Сталина кто-то его зарядил на выстрел. Это мог быть Ягода, больше просто некому. Последний перед убийством съезд партии был обескураживающим для Хозяина. Результаты голосования показали, что против Хозяина из делегатов съезда проголосовали почти две сотни. А против Кирова — семь человек… Это значит, доктор, что у коммунистов страны к концу тридцать четвертого сменилась ориентация на вождя…

Я шел, не прикладываясь более к бутылке. Но погиб бы страшной смертью тот, кто, воспользовавшись этим, попробовал бы у меня ее отнять.

— Сталин потом велел уничтожить все бюллетени против себя, оставив всего три. Мне кажется, Касардин, что этот съезд и решил участь Мироныча…

— Мироныча… — повторил я.

— Так мы его называли. Ведь я входил в состав секретной части, опекавшей Кирова. — Глотнув, он облизал губы и продолжил: — Сталину нужен был человек, который бы убрал Кирова. И задача была поставлена Ягоде. Что он педераст — я не знал. Я о Ягоде, если что, — предупредил подполковник. — А тот нашел исполнителя. Ориентируясь на дела проблемно-половые. На виду у всех болтался, как баран отвязанный, Николаев, жену которого пахал Киров. И была договоренность… я так думаю… Николаев убирает своего обидчика и заодно вносит имя свое в списки честнейших из мужей, рядом с которым Пушкин не стоял, да и соперника убирает… Мильда после такого демарша, конечно, воспылает… «А тебе что? — сказали Николаеву. — Получишь свои три года и выйдешь. Настоящим мужчиной…»

Я приложил ладонь к голове Мазурина.

— Думаешь, брежу? — В мою сторону сверкнул одинокий глаз. Можно было сказать, что чекист ухмыляется. — Нет, Александр Евгеньевич, я трезв на голову. А Николаев на суде рассчитывал на снисхождение. Именно поэтому-то на суде он и закричал: «Обманули!»

— Обманули?…

— «Как я мог поверить! Обманули!» У вас есть другой ответ?

— Я не ищу ответы. — И, приложившись к бутылке, я допил ее до дна, не ощутил никакого вкуса и забросил ее в кусты…

Грохот заставил нас присесть, а взрывной волной мы были сбиты с ног.

Когда осела пыль и последние клочки дерна упали на наши головы, я посмотрел на Мазурина.

Он лежал, выпучив глаз, и из бутылки ему на грудь лился портвейн.