Огненный путь

Стягивались на границу войска; плыли к берегам Песков, туда, где была полоса, не защищенная Стеной, корабли из Рудлога и Блакории с оружием, лошадьми и солдатами. Из Песков же драконьи Владыки выслали всех рудложских торговцев и чиновников, поставили на дороги посты. Застыли две страны в напряжении – и ровно через месяц Седрик лично возглавил первый удар на ближайший к морю гарнизон драконов. И так зол он был, так распалился от битвы и запаха крови, что не было пленных в том бою – всех вырезали, до единого.

И понеслись перед искоркой-принцессой картины кровавых битв, побед и поражений, и видела она умирающих – и простых солдат, и магов, и драконов, – и слышала их крики, и чувствовала удушающий запах смерти и паленой плоти, когда срывался Седрик в ипостась огненного вепря. И хотела бы закрыть глаза, зажать уши, да не могла, и хотелось кричать и плакать от ужаса, да нечем было.

Долго длилась война на границе, бесславная, немилосердная, ухмыляющаяся то оскалами трупов, припорошенных песком, то ржавеющим под летним солнцем железом, воющая тысячами голосов матерей, жен и детей, стонущая агонией раненых и звенящая сталью. Через много битв получил ранение Седрик – на руках вынес его верный Марк Лаурас из боя, и повезли короля лечить в Рудлог, и оставил он великана за себя, отдав приказ не отступать, вырвать победу из драконьих лап… Но слишком сильны были драконы, и считал король это лишним подтверждением, что Рубин у них; таяли войска Красного и Черного, но и повелителям Песков приходилось несладко.

И снова видела огненная искорка страшный бой Мастера клинков с его учеником… и обагряла парные клинки красная кровь… и рыл одинокий раненый дракон могилу тому, кого воспитал и выучил… и сжималась от горя рядом с ним принцесса – потому что плакал непобедимый боец Четери, и слезы его были горче полыни.

Ушли после памятного боя остатки двух армий из Песков. Принесли раненому королю тяжелые вести, и сто раз проклял Седрик в гневе Лаураса, забыв о том, что за него сложил великий воин голову и уберег его от позорной капитуляции и полного разгрома, а то и от потери страны, решив итог войны честным поединком. Не стал он думать и о том, что сам виноват в проигранной войне.

Но слово было дано, слово было подтверждено Отцом-Огнем – и едва оправившийся от ран Седрик послал в страну драконов послов. С письмом, в котором просил мира и предлагал подписать договор.

Так ломало, так корчило его от поражения, что начались у него приступы эпилепсии и бешенства, и в один из них избил он свою супругу, тишайшую Ольгу, которая закрыла собой старшего сына, вызвавшего чем-то монаршье неудовольствие, – и наследник первый раз пошел на родителя, отбил-таки мать у озверевшего отца. Даром что еще и двадцати не было – первый раз схватился с ним, пока лекари да маги королеву врачевали; и в ужасе бежали придворные из дворца от трескающихся от жара камней: боялись, что два Рудлога разворотят его бурей и огнем – и себя там похоронят, и других.

Чудом не убил Седрик сына – услышал он плач младшего, Ярина, которого нянька пыталась вынести из покоев королевы. Услышал, осознал, что делает, увидел окровавленного старшего сына, стеной вставшего против отца, рявкнул, вцепился себе в волосы, зубами руку до крови прокусил, бешенство останавливая.

На коленях потом вымаливал он у жены прощение. И гордость не позволяла, а только есть что-то превыше гордости – ужас его пробирал от содеянного, когда смотрел Седрик на изуродованное лицо скромной и верной супруги, что столько лет его нрав выносила, слова поперек не сказала, и любила его, и ласкала робко, насколько он позволял, и четырех мальчишек ему родила. Вон старший, названный в честь бывшего друга Норином, какой вымахал: хорошо отцу намял бока, сильно в нем пламя Красного. Оставлял Седрик его в Рудлоге хранить границы от других соседей, пока отец на войне, – и не посрамил его первенец. Заматерел, вырос.

– Спасибо, что остановил, – сказал он сыну потом. Повинился, хоть и стоило это ему немалых сил.

Жена слабенькая стала после побоев: ходила сгорбившись, хромая, вздрагивала от его появления – и грызла Седрика изнутри горькая вина, и корил он себя, и последними словами ругал, и задаривал ее подарками, а она глаз не поднимала, только кивала: «Да, муж мой, да, господин мой».

Не выдержал он однажды, сорвал со стены плеть, нож острый, упал перед ней на колени:

– Избей меня, убей, Олюшка, не могу я так больше; чудовище я, что поднял руку не на врага на поле брани, а на тебя, на женщину, на супругу свою верную. Не делала ты мне зла, а только отплатил я тебе яростью своей.

А королева первый раз на него взгляд подняла и сказала тихо:

– Да что же я, зверь, чтобы бить и убивать?

И зарыдал король от слов этих, зарычал, как волк, согнулся, ноги ее обнял. А только робко коснулась его волос женская рука и тут же отдернута была испуганно.