Огненный столб

— Если бы твой бог, — обратился он к царю, — был истинным богом, он бы сейчас уничтожил меня. Я плюю на него. Я посылаю его в нижние царства, где ждет голодный Пожиратель Душ и ненасытный Сет еще не забыл вкус крови Осириса.

— Твой бог лжив, — произнес царь, уже спокойно и холодно, и снова обратился к страже: — Уберите его.

— Нужно было приказать убить его, — сказал Хоремхеб.

После того как жреца увели, царь продолжил аудиенцию. Казалось, он не замечает, что никто не обращает внимания на его слова. У придворных кружилась голова от удара Амона, наконец нанесенного и — или так только говорили — давно ожидавшегося. В Фивах царь оскорбил Амона прямо в лицо, и теперь заплатил за это.

Он сказал бы, что не заплатил ничего. Жрец уязвил его самолюбие, но жреца увели, а царь по-прежнему в Фивах, по-прежнему вершит справедливость в дворцовом зале.

Когда аудиенция закончилась, царь собирался отдохнуть. Но Хоремхеб направился вслед за ним в комнату для отдыха, где его дочь-царица с помощью Нофрет и целой толпы служанок и слуг успокаивала его и растирала благовониями.

— Нужно было приказать убить его, — повторил военачальник в ответ на возражение. — А теперь он будет рассказывать повсюду в Двух Царствах, как проклял царя и остался невредим.

— Его проклятие — ничто, — ответил царь, — лишь сотрясение воздуха. — Он зевнул и похлопал свою дочь-жену по щеке. — Немного побольше цветочного аромата, я думаю; а мускуса достаточно.

— Мой господин царь, — сказал Хоремхеб, скрипнув зубами, — проклятие жреца — не просто ветер. Оно возбудит против тебя все царство.

— Атон хранит меня, — примирительно сказал царь.

— Как сохранил твою царицу, детей и царство во время чумы? — рявкнул Хоремхеб. — Так же, господин царь?

Царь слегка вздрогнул. Анхесенпаатон втирала душистое масло в его плечи, возвращая ему спокойствие. Она ничего не сказала и не пыталась сказать. Заговорил царь:

— Ложный бог бессилен.

— Но для народа-то он истинный! — Хоремхеб постарался умерить мощь своего голоса, но стены маленькой комнаты дрогнули, и служанки заохали. Он не обратил на это внимания и продолжил более спокойно, но так, словно отдавал команды: — Людям нельзя приказать прекратить почитать богов их отцов только потому, что их царь полагает, что нашел лучшего бога, которому стоит поклоняться. Если бог проклянет царя, люди запомнят это — и припишут ему все бедствия, которые случатся с ними. Тебя уже ненавидят, господин царь. Продолжай в том же духе, и ты получишь нечто худшее, чем ненависть. Тебя вычеркнут из памяти людей.

— Ты тоже проклинаешь меня? — мягко спросил царь.

— Я говорю тебе правду!

— Я не стану поклоняться лживому богу и не покину этот город, пока мне самому не захочется.

Хоремхеб вытаращил на него глаза.

— Разве я просил тебя уехать?

— Собирался, — ответил царь. — Как и все. Но я остаюсь здесь. Мой сын родится в Фивах, как рождались все царские сыновья еще тогда, когда мир был юным.

Хоремхеб поклонился и вышел. Ни он, ни царь не вспомнили о том, что он не спрашивал разрешения уйти. Царь с облегчением вздохнул и, по всей видимости, забыл о нем.

Остальным не было дано такого счастья. Тогда как царь был убежден, что ему ничто не угрожает, народ в Фивах совсем осмелел. Придворные старались не выходить из дворца или бежали в свои поместья. Слуги никуда не ходили без стражи.

Молодой царь и его царица, жившие в собственном дворце в Фивах, отказывались покидать город, который Сменхкара считал своим. Но в жаркий полдень того дня, когда у госпожи Кийи начались роды, золоченая лодка торопливо пересекла реку, а за ней еще несколько лодок поменьше, до отказа набитых пассажирами и в спешке собранными вещами.

— Подожгли ворота, — Сменхкара задыхался, больше от возмущения, чем от спешки. — Люди воют, как собаки. Бросают камни. Невероятная наглость, брат, и все из-за пустяка.

Глупость являлась великим достоинством Сменхкары. Он не имел ни малейшего понятия о причинах ненависти, загнавшей его сюда, и испытывал лишь возмущение от того, что какие-то люди в Египте решились поступить так со своим царем. Бесстрашие молодого царя удержало его царицу от истерики, что, с точки зрения Нофрет, было очень хорошо.

На долю Анхесенпаатон выпали все хлопоты по устройству нежданных гостей. Это оказалось не очень сложно, потому что многие придворные уехали, но не обошлось без множества мелких проблем. Одного вельможу нужно поселить как можно дальше от другого, иначе они друг друга прикончат, эта дама не желает и видеть лица соперницы в борьбе за внимание какого-то юного красавчика, а прислуга плетет бесконечные интриги, добиваясь преимуществ для себя и своих господ.

От Меритатон не было никакого толку. Она хотела только сидеть на коленях у мужа, когда он бездельничал в саду. Одна мысль о том, что надо что-нибудь делать, вызывала у нее испарину.