Огненный столб

— Несомненно, — согласился царь. — И знаешь, по-моему, я проклят, как все и говорят. Ложный Амон проклял меня и всю мою кровь и убил всех, до кого смог дотянуться. Но как же он сумел это сделать, будучи ложным? Атон, настоящий, ничего не говорит. Он только велит мне приходить сюда и служить ему так, как ты видела, как поступает слуга, когда приказывает хозяин.

— Значит, твой Бог безумен, — сказала Нофрет, — если заставляет царя работать, словно раба.

— Бог имеет на это право, если он недоволен царем. Ты же видишь, я потерпел неудачу. Оставил Фивы Амону. Покорился воле продажных людей, которые называют себя жрецами. Но они ложные, и бог их ненастоящий.

— Стало быть, ты наказываешь себя тем, что стал рабом у рабов. — Нофрет неодобрительно покачала головой. — Неудивительно, что никто не чтит твоего Бога, кроме тебя. Кто же станет служить Богу, превращающему царя в раба?

— Мой Бог не такой, как все остальные боги. Мне нужно многому научиться, многое сделать, чтобы служить ему так, как он хочет. И много… Много страдать. — Все тело царя как-то обмякло, на лице появилась гримаса горя. Удовлетворенность труженика, которая, казалось, составляла сейчас всю его сущность, оказалась просто маской, такой же, как маска царя. Он простер руки, невидящим взором глядя на солнце.

— О мой Бог! Как много печали. Как много умерших, молодых, таких любимых…

Если бы царь разрыдался посреди дороги, Нофрет не стала бы утешать его. Но он оказался сильнее, а, может быть, безумнее. Он сжал кулаки и погрозил небу.

— Я не сдамся! Я не упаду! Ты слышишь меня, мой Бог? Даже если ты заберешь мою жизнь, я останусь твоим слугой.

— Не заберет, — горько сказала Нофрет. — Он заберет все, что принадлежит тебе, но тебя оставит в живых, потому что любит.

Царь бросил на нее такой острый и пронзительный взгляд, что она заслонилась рукой, словно от удара.

— Думаешь, он любит меня? Ты называешь это любовью? Мои женщины, мои дети — он всех забирает. А тех, кого оставляет в живых, учит презирать меня, как научил мое царство и весь мой народ. — Царь засмеялся, и смех прозвучал ужасно в этом пустынном месте. — Думаешь, я ничего не понимаю или мне все равно? Ты считаешь меня настолько глупым? Они ненавидят меня. Я ощущаю вкус их ненависти, когда сижу перед ними: горечь на языке, словно желчь. Я чувствую ее запах, когда они кланяются мне. Я вижу ее, слышу ее, чую кожей. О, как они меня ненавидят! Они молят своих богов, чтобы я умер и своей смертью освободил их.

— Когда-нибудь это случится, — заметила Нофрет. — Но никто не станет помогать тебе отправиться в последний путь быстрее. Не опасайся.

— Я и не опасаюсь. Царь есть царь. Ни один человек в Двух Царствах не тронет его, как бы он ни был ужасен.

— Ты не ужасен. — Следовало быть честной: она должна сказать это. — Ты просто не такой… Они хотят не такого царя.

— Они хотят иметь покорного слугу своих богов. — В голосе царя было меньше гнева, чем, казалось, требовали слова. — Они хотят вернуть то, что имели, когда Два Царства еще не обрели форму в уме Атона. Они боятся всего иного, того, что изменило или может изменить их. Боятся правды о том, что все их боги ложные, лишь тени их желаний, мечтаний, лишь тени того Единственного, кто создал их.

— Адонай Элохену, — произнес Иоханан, стоявший позади них. — Единственный господин. Тебя мать научила этому? Он правит как властелин в пустыне, откуда родом мой народ.

— Никто меня не учил, — ответил царь. — Я знал его прежде, чем выучился говорить. Он во мне с самого рождения.

— Да, — сказал Иоханан. — Так и есть.

— Для тебя, — отозвался царь. — Для твоего народа. Это такое счастье — знать его, слышать в тишине пустыни. Нам не дано такого дара. Шум тысяч богов заглушает его голос, мутит наши чувства, заслоняет от нас Единственную истину.

— Но не от тебя, ты же его слышишь.

— Он заглушил других, но я даже теперь иногда слышу их. Амон воет, как шакал под луной, насылая болезни на моих любимых.

— Но если он ложный, — вмешалась Нофрет, — как же тогда…

Они ее не слушали. Девушка никогда прежде не видела Иоханана таким: напряженным, застывшим; в темных глазах горит тот же огонь безумия, что и во взоре царя. По спине побежали мурашки. В нем была пустыня и бог пустыни, как солнце на песке, как огонь во тьме.

— Ты знаешь, — вопрошал этот незнакомец-Иоханан царя, — что он приказывает тебе делать?

— Нет, — отвечал царь. Это не было незнанием. Это был отказ. — Нет.

— Тогда ты слаб и труслив.

— Я царь! — воскликнул царь с неожиданной яростью. — Я рожден, чтобы быть царем.

— Ты рожден, как и все мы, чтобы быть рабом Бога. Твой отец был царем, а мать — царицей. И они тоже были рождены для удовольствия Бога.

— Богу доставляет удовольствие видеть меня царем Двух Царств. Я не могу быть ничем другим.

— Это ты так считаешь, — ответил Иоханан, круто поворачиваясь.