Огненный волк

У Милавы не шла из ума последняя ночь болезни Горлинки, ее бессвязные крики. Кто же обещал сделать ее княгиней? Он ли был виноват в ее болезни и смерти? Ни у кого в обоих родах не было сомнений, что винить во всем следует чуроборского оборотня. Все были так в этом убеждены, что даже Милава начала сомневаться. У нее не было сил верить и сопротивляться общему толку хотя бы в глубине сердца. Что она о нем знает? Только то, что он оборотень, он сам и сказал…

Вдруг Милава остановилась посреди тропинки – так поразила ее пришедшая мысль. «Я не оборотень», – в беспамятстве повторяла Горлинка чьи-то слова. А ведь Огнеяр сам сознавался, что он оборотень, не отказывался от своей сущности, признавая ее и перед Милавой, и перед Моховиками. Зачем он стал бы лгать Горлинке?

Несмотря на все горе и тоску, у Милавы полегчало на сердце. Кто бы ни был виновником болезни Горлинки – это не Огнеяр. Хотя бы его она не потеряет… А что толку? Где он теперь? Вернется ли? А если вернется, то его осиновыми кольями встретят, не поглядят, что княжич. Так что все равно, кого он любил.

Милава вздохнула и пошла дальше. Но теперь на душе у нее было чуть легче. Несмотря на все, упрямое и глупое девичье сердце твердило, что это вовсе не все равно. И, несмотря на все беды, продолжало любить его и верить его любви.

Вдруг какая-то тень мелькнула впереди. Милава быстро подняла голову и вздрогнула. В нескольких шагах впереди, возле самой тропы, стоял волк. Невольно Милава шагнула назад и застыла. Вот и ее нашла беда. И никто ей больше не поможет. Никто и не узнает, что сталось с ней на лесной тропе… А что с ней станется?

Милава не сводила глаз с волка, а он не двигался, тоже смотрел на нее, не нападал и не уходил, как будто чего-то ждал. Приглядевшись, Милава заметила, что волк выглядит не грозно, а скорее жалко. Пожалуй, это даже была волчица – исхудалая, с провалившимися боками и поджатым животом, как в самую суровую лютую зиму, с тусклой шерстью, висящей клочьями. И глаза ее смотрели на девушку жалко, тоскливо. Сейчас ведь не начало лета, когда исхудавшие, кормящие детенышей волчицы выходят поискать себе еды. Что же это?

– Ты чего? – с дрожью в голосе спросила Милава. От испуга она никак не могла вспомнить нужных слов заговора, отгоняющего опасных зверей, и говорила первое, что приходило на язык, – как будто волчица была разумна и могла понять простые слова. – Чего ты вышла? Иди в лес. Не трогай меня. Я же тебя не трогаю.

Волчица не двинулась с места, склонила голову, ее желтые глаза по-прежнему с тоской смотрели на Милаву.

– Может, ты есть хочешь? – уже чуть смелее спросила Милава. – Я тебе пирога дам.

Она вытащила из узла поминальный пирог, разломила его пополам и бросила половинку волчице. Та молнией набросилась на пирог и проглотила его с жадностью, чуть не подавилась, глухо кашлянула и выжидающе подняла морду. Милава бросила ей вторую половину пирога.

– Ешь, ешь, – пробормотала она, пока волчица жадно поедала угощение. – Вот и ты ее помянула. Это пирог по подруге моей, брата моего невесте…

Горе снова набросилось на Милаву, словно сторожило где-то поблизости, слезы переполнили глаза и потекли по щекам. Волчица несмело шагнула к Милаве и застыла в двух шагах. Милава вытерла глаза, волчица нагнула голову, и Милаве захотелось ее погладить, как собаку. Может, у нее тоже беда. Может, у нее волк-муж погиб. Волки ведь парами живут, как люди, и дети при родителях.

Волчица подняла морду, и Милава не поверила глазам: по серой шерсти текли слезы.

– Ой, а ты чего? – Милава терла глаза, думая, что это ей от слез мерещится. – Разве волки умеют плакать?

Не моргая, волчица смотрела ей в глаза, и во взгляде ее была такая тоска, отчаяние, что Милаве до боли стало жаль эту волчицу с ее неизвестным горем, показалось даже, что она ее знала давно… Милава вглядывалась в желтые глаза зверя, но ощущение давней близости не проходило. Волчица нервно переступила сухими лапами, шагнула к ней, подняла морду совсем близко, рукой можно коснуться, тонко, жалобно заскулила, словно умоляла о чем-то…

И Милава вскрикнула от внезапной догадки, поразившей ее, словно молния. Боясь и желая, чтобы это оказалось правдой, она глубоко вздохнула несколько раз, стараясь успокоиться, отчаянно боясь по неумению испортить такое важное дело. Дело жизни и смерти. Она не знала, что в точности нужно делать, но сердце ей подсказывало, что медлить нельзя.

– Малинка… Это ты? – хриплым от волнения голосом едва сумела выговорить она. – Малинка!