Огненный всадник

— Правильно! — кивнул он. — Нельзя лягушек убивать. К дождю, а то и к беде. Жабки, они животные священные. Старики казывали, что человек после смерти обращается в жабу, а потом она опять в человека! У нас в деревне камень был, там с незапамятных времен дух жабы был изображен, так бабы гадали на камне том!

— Иди-ка ты, дед Салей, со своими паганскими верованиями! — возмутился Твардовский и стал советовать Кмитичу:

— Чернулик глупый еще! Птица молодая, несмышленая. А ну-ка, пан канонир, попробуйте его силой покормить. Как котенка!

Кмитич схватил лягушку за лапку и поднес к самому клюву пана Чернулика.

Но реакция птицы оказалась совершенно неожиданной — аист как-то брезгливо отпрыгнул назад, словно испугавшись излюбленной пищи своих белых братьев-буслов. Кмитич вновь протянул ему лягушку, но аист, словно обидевшись, вновь отпрыгнул, взмахнул крыльями и взлетел. Сделав круг над удивленными людьми, задравшими на взлетевшую птицу головы, Чернулик полетел в ту же сторону, откуда, по словам Елены, и прилетел.

— Ну вот, — всплеснула руками Елена, — обиделся! Хотела сделать ему подарок, а получилось, что оскорбила!

— Точно обиделся, — грустно кивнул Кмитич, — видимо, лесная птица. Лягушек ни разу не ел. Обидели мы его.

— Может, еще вернется? — Елена в надежде посмотрела на оршанского князя. Тот лишь вздохнул:

— Дурной знак, — сказал он, — чтобы черный бусел к человеку вышел!.. Кепска будзе, говорю вам.

— Это точно, — поддакнул дед Салей, — птица, да еще черная — предвестник смерти. Либо плохих новостей. Видимо, хлебнем горя мы все тут. А то, что лягушку не съел — молодец!..

К концу июля Кмитич решился-таки на ночной прорыв. Он долго выбирал платье у пленных московитян — все пленные были в каком-то неприглядном рванье, которое либо не подходило хорунжему, либо абсолютно не годилось. В конце концов он остановился на одном пленном стрельце, родом из-под Курска. Доспех, полагавшийся московским стрельцам, состоял лишь из одной «шапки железной», представлявшей собой простой шлем с небольшими полями, чрезвычайно удобный для стрелка-пехотинца. Правда, по собственной инициативе стрельцы поддевали под форменные кафтаны кольчуги или кожаные латы с нашитыми железными бляхами. Именно такие кожаные латы были и у пленного стрельца, но Кмитич их вернул хозяину. Такая защита спасала разве что от татарских стрел и сабли, но не от пуль. Одежда стрельца состояла из кафтана серой мешковины, простой шапки, какие носили, впрочем, все московитяне и даже некоторые смоляне, и желтых сапог. Стрелец, явно смущаясь недовольной гримасой Кмитича, объяснил, что они воюют в подменке, а на парадах его мундир — ярко-зеленый с золотистыми «снурами».

— У нашего всего приказа такая зеленая форма, как и знамя, — пояснил стрелец.

— Приказ — это полк? — спросил Кмитич.

— Вроде того, или поменьше чуток, — пожимал плечами стрелец, — в нашем приказу пятьсот человек… было. Сейчас, наверное, едва ли половина осталась.

— На войну нужно отправляться, как на парад, — упрекнул стрельца Кмитич, примеряя кафтан мышиного цвета, спускавшийся до самых пят, с широкими, суженными у запястья рукавами, — а то как выглядите, так и воюете, — и он подмигнул пленному. Странно, но Кмитич не чувствовал никакой ненависти к пленным московитянам, хотя в бою готов был рубить их в капусту. Кто-то из пленных протянул Кмитичу шапку побогаче, пояснив, что это шапка «начального стрельца». Кмитич взял из рук московита шапку и покрутил ее в руках. Она отличалась от первой мехом — соболиным, а не овчинным, и нашивкой отличительного знака в виде жемчужного изображения короны.

— Откуда? — посмотрел Кмитич на невысокого замухрышку, протянувшего ему эту шапку. То был молодой паренек со сморщенным скуластым личиком, бегающими лакейскими глазками и серо-желтыми жидкими усишками. Судя по всему, это был простой московитский пехотинец. Парень объяснил, что убил ненавистного ему сотника и сам пошел в плен, ибо страсть как ненавидит московцев за войны и разорение его марийских земель.

Кмитич нахмурился. Уж как-то не вызывало у него доверия то, что этот хлюпик убил сотника. Да и остальные пленные как-то подозрительно косились на тщедушного пехотинца.

— Врешь, — сказал ему Кмитич.

— Пан, не вру, — испуганно заморгал пехотинец, кланяясь хорунжему в ноги, — выстрелил, шапку взял и утек…

Говорил он по-русски неплохо, лучше других, только несколько растягивая слова своим сипловатым голоском.

— Меня зовут Ванька Пугорь, — представился пленный паренек. Лет ему было, поди, не больше двадцати-двадцати двух.

— Из нагорной мари мы, или черемисы, как московцы нас называют, — говорил Ванька Пугорь, — там цари народ наш, как траву косами, косили. Особенно Иван Васильевич. Может, слыхали? Наш богатырь Мамич Бердей против него воевал, да погиб.

Кмитич что-то припомнил. Ах, да! Во время Ливонской войны Иван Ужасный, заключив унизительный для себя мир, вынужден был перебросить из Ливонии войска именно для войны с черемисой.