Огневица

Унесло, закружило, словно в омут попали обое. Не было больше вечера тихого опричь реки, а был огонь, пламя яркое. Не сгоришь в таком, а будто заново родишься. И не один, а с нею, с той, которая собою дарила, сжигала любовью, но и делала сильнее богов: древних, светлых, могущественных.

В самый последний миг Некрас услыхал сладкий, долгий стон медовой, и отпустил себя, а куда неведомо. Взмыл в небеса, заплутал меж звезд ярких, вдохнул все сразу: явь, навь и правь*. А потом и рухнул вниз.

Медвяну-то обнимал крепко, но на ногах не устоял, так и упал на спину, а ее не отпустил. Приняла их трава высокая мягко, радостно. И так же смех прозвучал Медвянин, будто птичка прощебетала веселая.

Отдышались, образумились, но друг друга крепко держали, все боялись отпустить. И как иначе? А вдруг все сон или волшба ведовская?

— Медовая, вот попомни, еще раз так полюбишь, я издохну, — Некрас обхватил Медвяну, подмял под себя и навис, сиял глазами. — По сию пору не пойму, где я и кто таков. Винись, приворот на меня делала? Инако не разумею, откуда все это?

Сунулся целовать, а она смеялась, отворачивалась, упиралась теплой ладошкой в его грудь.

— Некрас, болтун ты… — поцелуй все ж приняла, да и ответила сладко. — Не было приворота, поблазнилось тебе. Сам знаешь, в твою сторону и смотреть-то не хотела. Прости, любый, что не сразу признала тебя. Правду говорят — когда боги наказать хотят, так слепыми делают.

— Вот! А я что говорил? Ведь как просил: полюби, полюби. А ты, упрямая, нос воротила! — сердился потешно, сыпал поцелуями без разбору: в нос, в губы и щеки.

— Не верила, не верила тебе… — сама принялась целовать. — А когда упал ты…

Замолкла на полуслове, потянула с него рубаху, откинула в сторонку и ладошку положила на рубец страшный. Взглянула в глаза Некрасу, а тот замер, дышать перестал.

— Думала, что нет тебя больше, ушел ты, покинул меня. И явь померкла. Веришь ли? Будто меня меч достал, не тебя. Взвыть захотелось, и лечь с тобой рядом прямо там, на земле сырой. Некрас, ты люби меня, сколь сил хватит! — слезы брызнули из зеленых глаз: горькие да частые. — Знаю, вот такой ты… Пусть в Журках будет у тебя другая, токмо и меня люби…

Некрасу слова ее больно аукнулись, резанули как тот меч. Затревожился, задышал часто, обнял лицо мокрое ладонями, на себя смотреть заставил.

— Медвяна, глупая, ты что говоришь-то? Одна ты у меня! Слушай, да послушай ты! — и уговаривал и целовал, да все бес толку. — Мать оговорила. Меня берегла. Медовая, любая, ведь как услыхал, что ушла ты с Лугани, так и пожалел, что не издох. Нет никого, ты только! Да что мне сделать-то, чтобы поверила?!

Обнял крепко, по спине гладил, по волосам светлым. Медвяна унялась, прижалась к теплому Некрасу, сопела щекотливо, дышала в шею.

— От меня берегла? — тихо спросила. — Любый, может и надо было матушку послушать? Ведь права она. Уж сколь раз из-за меня ты…

— И что? Медовая, у каждого свое счастье. У меня вот такое заполошное. Но мое, разумеешь? Вздумай ты на голове стоять или с зайцем в прятки играть, так я все приму. Что?! Гляньте, миг назад слезы лила, а теперь зубы скалит.

— А как это с зайцем в прятки? — слезы еще не высохли, а улыбка уже блеснула, сделала светлое личико во сто крат милее.

— А так это… — Некрас собрался уж обсказать все в подробностях, но запнулся и подивился дурости своей.

Лежит в обнимку с любой в траве высокой, прижимает к себе тело нагое и гладкое, а про зайцев думает. Впору испугаться, что утратил пыл парнячий, да перекинулся наново в подлетка сопливого.

Замолк, призадумался, а тело-то не подвело, откликнулось за медовую. Взглядом полыхнул, окатил Медвяну огнем, она и поняла все. Подалась навстречу, за шею ухватила и к себе потянула.

— Медовая, потом про зайцев-то…

Солнце лучом последним подмигнуло, позолотило тела сплетенные, словно благодать подарило, признало единство и любовь приветило.

Много время спустя, когда уж темным темно стало, да звезды на небо выскочили, Некрас вынырнул из омута сладкого и вновь принялся торговаться:

— А ведь должна ты мне, медовая, много. За всю жизнь не разочтешься.

Медвяна прыснула смешком коротким, поцеловала плечо крепкое.

— Что ж ты хочешь? — а голос веселый, счастливый.

— Все хочу. Перво-наперво сыщем капище, какое ни есть, и волхва. Пусть обряд справит. Отсюда уедешь только женой, инако я не согласен. Сбежишь куда, или еще напасть прилетит… Не! Женой стань, а уж там я за тебя в ответе буду и перед людьми, и перед богами. Потом посажу тебя на коня и увезу к себе. В Решетове дом новый ставят для нас. Знаешь какой? Ты такого и не видала! А пока ставят, я тебя с собой на насаду возьму и покажу Новый Град. Ты за мной ходить будешь, как привязанная. Хучь смолой обмажься, но прилипни, и от меня ни на шаг! Разумела? Потом сына, потом… — не договорил, все слова растерял, когда услышал смех Медвяны. — Чую, не согласна ты. Опять препираться станешь? Медовая, неужто не поняла еще, что я всегда правый выхожу?

— Некраска… — отсмеялась, продышалась. — Хвастун ты, болтун и балагур! Не я тебе, а ты мне должен. Как жить-то с таким, а?