Огневица

Достала женщина из торбы заплечной чашу хрустальную. Из котелка навару в нее налила и подает Гавриле. Выпил кузнец чашу до дна, и силу в себе ощутил. Сразу на ноги встал. Хвори ушибной как не бывало. Охота кузнецу узнать, что за огонь от того цветка, потянулся к нему — а тот и погас…

Рассмеялась женщина. Смех молодой, звонкий:

— Для человеческих рук пока мой цветок недоступен. Прощай, Гаврила-кузнец. Время-то к ночи подвигается. В саму полночь я с твоим недругом поквитаюсь. Только ты избушку не покидай. На выручку не вздумай бросаться. Крика тоже не подымай. Не твое это дело!

Сказала так-то, и кузнеца покинула. Лесом пошла. А в руке у женщины опять красный цветок расцвел… Путь-дорогу ей освещает. До покосного ложка дошла и платок с головы сняла. Словно зорька там полыхнула!.. Волосы под платок не зря были спрятаны — красные они, как маков цвет, на зарево пожара похожи!

Тут только догадался Гаврила, что это сама Огневица в беде его навестила и целебным питьем на ноги поставила. И внезапно про Гнедка вспомнил. Не видать коня. Не иначе, как сама отправила Гнедка к покосу кормиться.

Бросился Гаврила к покосу. И верно, здесь конь. А кругом тишина. Ни один листик не шелохнется. Ни одна травинка с малой хвоинкой не вздрогнут.

И вдруг ослепительный свет горы и тайгу озарил. Посреди моралиного покоса огненный клубок упал, и давай огнем скошенные ряды жечь, сметанные зародчики в пепел и дым превращать.

Морало отдельно на телеге спал. Утром обугленный до неузнаваемости труп с остова телеги сняли. У работников-то, которые к лавочнику страдовать нанялись, конфуз за конфузом. Пробудились они на зорьке в шалаше и сами себя застеснялись. На тех, кто со злобой кузнеца метелил, портки начисто огнем сняло, а тело не тронула. Те, кто жалеючи руками махали — без рубах остались.

И то диво: как только огонь до рядов кузнеца доходил, то сразу и гас. Даже крохотной сенинки у Гаврилы не сгорело.

В заводе же другое случилось. В полночь сильный вихрь поднялся. А у лавочника два порядочных зародчика на огороде стояло, возов по восемь каждый. И стало тем вихрем сено подхватывать и на сеновал кузнеца бросать. Прямо пластами да огромными навильниками. Весь сеновал у Гаврилы сеном забило.

И враз у Моралы дом с сараями да конюшнями загорелся. Подряд все строения вспыхнули. Будто кто заранее керосином облил и поджег…

На дворе у соседа скотина бьется. Ночной сторож на заводе в набат ударил. Поселок разбудил. Люди на пожар побежали. Огонь-то сперва ровненько гудел, как паровичок попыхивал. Потом в рев перешел. Страх, да и только.

Кузнецова женка от шума проснулась. Глянула в окошки, а там красно. Огненными языками пожар-то облизывается. Испугалась Кузнецова женка, детишек бросилась будить.

А в избе женщина оказалась… Как сумела зайти? — двери крючок стережет, и окна в избе закрыты. Женщина тихо так промолвила:

— Не торопись, милая. Детишек зря не булгачь. Спите без опаски! Не коснется вас мой огонь.

Так хорошо и спокойно стало после этих слов, что легла Кузнецова женка и уснула. Весь пожар проспала.

Дотла смело огнем лавочниково богатство. Утром с покоса Гаврила приехал. А рядом с его избою пустырь, черное пепелище.

Остальные кыштымские куркули испугались пламенной мести. Гурьбой заявились в заводоуправление и добровольно сдали билеты, купленные на чужие покосы. Даже деньги назад не затребовали…

Вот так билетная война в Кыштыме и окончилась.