Огни на Эльбе

Она молча смотрела на него. Ее лицо было белым, как мел, и на мгновение он подумал, что она его не слышит. Ее губы дрогнули, и он нахмурился.

– Ты меня поняла? – прошипел он.

Она едва заметно кивнула. На лбу он заметил кровоподтек. Досадно – поначалу она сопротивлялась. Конечно, он быстро покончил с этим, но синяки могут вызвать вопросы.

– И смотри, чтобы никто ничего не заметил! – рявкнул он. – А теперь убирайся отсюда!

Она вздрогнула, собрала одежду и побрела к выходу, но, споткнувшись, упала, отчего ее чепец сбился набок. Это было почти забавно. Он раздраженно вздохнул, помог ей подняться, вручил туфли и вытолкал из спальни. Он слышал, как она одевалась снаружи, а затем дверь в его покои захлопнулась за ней.

Довольный собой, он застегнул брюки, подошел к комоду и налил себе стакан виски. Это было легче, чем он ожидал. Почти опьяненный этой удачей, он почувствовал ужасное облегчение.

Этот план был просто спасением. Он заставит ее приходить к нему в спальню, пока она не забременеет, а затем выгонит, снабдив некоторой суммой денег. Само собой, незамеченным это не останется. Поднимется небольшой скандал, но этого ему и нужно. Отец будет одновременно зол и рад, что его худшие догадки не подтвердились. Как это принято среди отцов семейств, он поможет Францу уладить вопрос. Конечно, доставлять неприятности горничным в обществе не одобрялось, но это было нормально. О, благословенная нормальность… Франц даст ей немного денег на ребенка или на подпольный аборт и, конечно же, возьмет с нее письменное заявление, что не он отец. Жаль, конечно, что она потеряет работу и с позором будет выдворена из дома. Лили наверняка устроит ему сцену, но что поделаешь. Он или горничная – ответ здесь очевиден.

* * *

Китти беспокойно ворочалась в постели. Полог над кроватью был плотно задернут, ей нужна была полная темнота, чтобы уснуть. Но сегодня она чувствовала себя, как в черной клетке. Боль была невыносимой – словно пламя терзало ее изнутри.

Когда перед сном она собиралась принять свою обычную дозу лекарства, она с ужасом обнаружила, что флакон пуст.

– Но этого не может быть, мадам. Мы всегда покупаем лекарство заранее, и обычно во флаконе даже что-то остается, когда из аптеки приносят новый, – защищалась Лиза, получив от хозяйки выговор. – Быть может, в последнее время вы принимали больше, чем следует?

Китти отослала ее прочь. Как смеет эта дерзкая штучка так с ней разговаривать! В конце концов, Лиза сама давала ей лекарство – по две ложки, утром и вечером. А то, что Китти иногда тянулась к флакону между обязательными приемами, было ее маленьким секретом. Ведь время с утра до вечера шло ужасно медленно, если приходилось терпеть боль. Слуги должны знать такие вещи, но никогда, ни при каких обстоятельствах не произносить этого вслух, чтобы – не дай бог! – не смутить вас. Следить за тем, насколько полон флакон, и вовремя ходить в аптеку было прямой обязанностью Лизы. А теперь все было закрыто на выходные, и Китти предстояло как-то пережить целый день и две ночи. От одной только мысли лоб покрылся испариной. Этим вечером из флакона ей удалось накапать всего пол-ложки. Неудивительно, что теперь внутренности горели огнем, а боль в спине постепенно расползалась по всему телу, захватывая плечи и ноги. Она лежала, скорчившись, рука судорожно металась поверх одеяла. Нет, она не выдержит этого. Надо чем-то заняться, отвлечься. Может быть, стоит разбудить Зильту, размышляла она. У нее должно что-то оставаться. Китти прекрасно знала, что ее невестка тоже страдала от болей, хотя они, разумеется, никогда это не обсуждали. Но слуги болтливы, а Китти нравилось знать обо всем, что происходит в доме. В том числе о вещах глубоко личных.

Она с трудом перекинула ноги через край кровати. Гордость помешала ей позвать на помощь Лизу. Она нащупала скрюченными ногами тапочки и потянулась к трости, стоявшей у прикроватной тумбочки. Отчего же так темно. Ей понадобилась целая вечность, чтобы собраться и выйти из комнаты.

Старость была агонией, пыткой, бесконечным туннелем, где была только боль – туннелем, который с каждым днем казался все длиннее и беспросветнее. Мало того, что она почти ничего не могла делать сама и полностью удалилась от света, не принимая участия даже в жизни собственной семьи. Мало того, что каждый день она чувствовала, как угасают силы. Ко всему это добавлялось предательство собственного тела, которое она совершенствовала, подчиняя себе с раннего возраста. Теперь оно мстило ей с такой жестокостью, какой она и представить себя не могла, показывая ей, что есть вещи, которые сильнее дисциплины и воли. Каждый день она спрашивала себя, за что Бог так наказывает ее. Но продолжала молча нести свое бремя. Чтобы, когда она уйдет, никто не мог сказать, что она сдалась.