Огни притона

Я учора пяна була,
Кому дала, та й забула.
А вы, хлопцi, не шутите,
Кому дала, заплатите…

«Хорошо поют, пускай себе», — думала Люба, глядя, как солнце то западает в балку, то выскакивает аж до середины неба. Проехали село, за фермами краснела кирпичом новенькая силосная башня.

Люба подумала, что вот ее не станет на свете, а эта уродина долго будет торчать здесь, и, возможно, ею будут любоваться как памятником старины. Эти размышления огорчили Любу: нельзя так раскисать, она отдыхать приехала.

Минут через пять дорога выровнялась, по правую руку потянулось поле, заросшее будяками, мелькали сквозь бурую траву желтые пятнышки.

— Баштан, — крикнула соседка, — бач, зарос!

— А где сторож?

— Сторож на том краю. Мы туда не дойдем. Вылазь тут.

Тетка заколотила кулаком по кабине. Машина медленно, недовольно остановилась. Люба сбросила мешки и спрыгнула на землю. Следом за ней вывалился Федька.

— Федька! — загоготали в удаляющейся машине, — семь футов тоби в сраку! Суши весла!

— Это они от того, что я рыбалю, — осклабился Федька. — Ну, пошли.

Кавуны та дыни — там, подальше, а тут сами кабаки.

— Так мне как раз…

— Потом.

Люба бросила мешки у дороги, взяла с собой один. В глубине поля травы было поменьше, дыни сияли лужайками, как одуванчики, полосатые херсонские арбузы смачно дремали под припекающим уже солнцем, едва ли не хрюкали…

Федька галантно расколол арбуз об колено и черной ладонью выгреб сахаристую сердцевину.

— Рубай, баба Люба!

— Чего это я баба? — неприятно удивилась Люба.

— Ще яка баба, — подмигнул Федька и завертел руками, — така баба!

Преувеличенно большими шагами, приседая, он наступал на Любу, вытянув руки:

— Ты дывы, яки дыни! Прямо цыганочки! А кавуны! От мы зараз подывымось, чи воны полосати!

Федька попытался задрать Любе подол.

Красивое лицо Любы сделалось хищным и неприятным, как у птицы. Она быстро наклонилась и подняла над головой тяжелую дыню.

— А ну, канай отсюда, помощничек сраный, кавалер недоделанный, пока я тебе хозяйство не пообрывала на «любит- не любит»!

Федька не ожидал такой реакции на свое ухаживание и обиделся:

— Тю! Целка нездешняя!

Он пожал плечами, засунул руки в карманы и поплелся к дороге. Люба покраснела: «Что ж я, — растерянно думала она, — совсем озверела». Ей стало жаль Федьку.

У самой дороги Федька остановился и медленно повернулся. Люба улыбнулась. Федька, глядя на улыбку, завертел пальцами и, раскачиваясь, пропел:

Ой, що то за дiвчина
Простягае грабельки?
Коло сраки грунзоляки,
А на потцi задирки!

И побрел по пыльной дороге в сторону силосной башни.

Люба бродила между арбузами, шевелила ногой дыни, не зная как быть — идти к горизонту искать сторожа, чтобы отдать ему бумажку, или успокоиться и делать свое дело. Солнце пекло непокрытую городскую голову. Люба расколола арбуз, опустилась перед ним на колени и погрузила лицо в прохладную мякоть. Стало смешно. Она утерлась, отобрала десяток дынь, серых с потрескавшейся коркой, пару арбузов, взвалила мешок на плечо и направилась к тыквам у дороги. С тыквами пришлось повозиться. Она выбирала помельче, не более десяти килограммов, пяткой сшибала высохшую пуповину и выкатывала кривой виляющий кабак на дорогу. Наконец, она втолкнула тяжелую груду в мешки и завязала их сухой травой. Мешки оказались неподъемные.

Был уже, наверное, одиннадцатый час, солнце стояло почти в зените, зной шевелился в ботве, золотил буряковые цветы татарника. Степь, как в детстве, свистела сусликами, растворялись стрижи в глубоком небе. Люба сплела густой венок из ромашек и лиловых бессмертников, нахлобучила его поглубже и, поерзав, удобно примостилась между мешками.

Оказывается, купаться можно не только в море, но и в небе, так же слегка укачивает, зато можно не шевелиться. Муха не причем, она плавает самостоятельно, и жужжит, как дальняя моторка.

И жадность тоже может быть во благо: жадность одного во благо другого. Вон у матери на огороде и кабаки лежат, и дыни, и кавуны — нет, давай еще. А если бы не мамкина жадность, когда и где ощутила бы она такое мирное оцепенение, такую легкую, прозрачную невесомость. Машина когда еще придет, а не придет, так причалит белая яхта, выйдет из нее Федька в мичманке и протянет ей прохладную золотую рыбку на ниточке.

Микола, Федькин батько, был другом Сереги, того самого гада ползучего. Как началась война, Микола пошел воевать, а Серега не то, чтобы дезертировал, а заныкался по селам, благо, девка у него была в каждом селе, уклоняясь от нежелательных встреч. Осенью немцы его попутали в селе Чебанка и поставили на полицейскую работу.

Работать Серега не любил никак, и потому специализировался на самогонке и проявил такую прыть в ее поисках, что заслужил грозную кличку «партизан». Партизан Серега не терпел над собой никакой власти и одолел однажды по пьяному делу двух немцев в неравном бою. После этого исчез бесследно. Был бы жив — давно бы проявился.