Огонь и агония

Они печатают вещь с гениальными прозрениями, и написанную шедеврально: «Миллиард лет до конца света». Природа не хочет, чтобы ее тайны раскрывали, она сопротивляется, она пытается уничтожать людей на пороге великих открытий. Это можно понимать неоднозначно — как во всех их лучших книгах. Вселенная, как живое существо, сопротивляется человеку, его воздействию на нее, его открытиям? Враждебность и закрытость окружающего мира? Или — чем больше ты делаешь — тем больше растет сопротивление окружающей среды, это закон природный? Или: результат человеческого прогресса катастрофичен для Природы, вот она и старается самосохраниться, защититься? Или: большинство людей сознательно отказываются в жизни от самого главного, на что могли быть способны — ради бытовых удобств, спокойной нормальной жизни, семьи — потому что делать большие дела, менять что-то в познании и судьбах мира — смертельно опасно? И: только ценой собственной жизни, если принял условие, решился — готов самой жизнью пожертвовать ради открытия, великого свершения — только так и могут делаться большие, настоящие дела, вехи в прогрессе, оставляющие имя человека в истории для славы и потомков?

Еще был «Жук в муравейнике»: у каждого человека есть своя жизненная программа, встроена от рождения. И когда приходит время — он, сам не зная почему, стремится эту программу, невесть кем и для чего вложенную, реализовать. Но поскольку не мы создали человека — мы и не можем знать, что из этого выйдет. И из благих побуждений — как бы чего не вышло! — норовим эту программу, высшую, надчеловеческую, непонятную нам по своей сути — пресечь. Даже ценой жизни этого человека, убить его, абы чего не вышло. Мы не вольны знать наше предназначение, мы не вольны постичь, почему мы подчиняемся тяге исполнять его, нам неведом результат нашего предназначения… и тогда — это трагедия, но лучше убить такого человека. Желающего невесть чего, непостижимого нам!

И вот здесь, почти через двадцать лет, с трагедией и пессимизмом кольцуется программа, заданная в начале пути «Попыткой к бегству». Вспомните! Там — «люди, которые хотели странного» — тягчайшие государственные преступники, уничтожаемые в концлагерях феодального тоталитаризма. Сломать этот мир, уничтожить охранников, вот ведь что хотели наши друзья-земляне, они понимали, что «хотевшие странного» — свет мира, надежда, открыватели новых миров, путь к лучшему будущему! И вот прогрессор Лев Абалкин хочет странного — и Экселенц убивает его, пресекая непредсказуемые последствия.

К концу семидесятых они стали пессимистами, Стругацкие. И добра большого от будущего не ждали. Врожденное жизнелюбие, когда жизнь есть радость сама по себе, сменилось таким мудрым, печальным, гордым стоицизмом. Да уж в это время оптимиста было поискать, не располагала эпоха, укатали сивок крутые горки, всех серыми подушками передушили, Аксенов уехал, Высоцкий и Трифонов умерли: всем заткнуться, принять вправо и молчать! Себя я чувствовал белой вороной на величественном пепелище. М-да, честно, зато правда.

А помните, как они веселились в «Понедельнике начинается в субботу»! Модель человека, ублаготворенного желудочно. М-нэ-у, младший, естественно, дурак, но кто же первые два?.. Какой я вам простой человек, я простой бывший великий инквизитор!

А как сложен и слажен (простите нечаянный каламбур) контрапункт в «Улитке на склоне», где два категорически разных слоя, но равной степени бессмысленной кафкианской целесообразности без цели, и равной степени остраненности, хоть эти две остраненности лежат в разных измерениях — как две эти параллельные прямые вдруг диффузируют одна в другую, проникают своим тоном и светом одна в другую — и рождается нечто совершенно третье: бессмысленное, обреченное, но через ежедневное не усилие даже, а намерение к усилию — через это брезжит надежда, надежда выхода из этого шизофренического, в сущности, мира. Мой путь земной пройдя до половины, я заблудился в сумрачном лесу. А где Вергилий — мы заблудились?! Со всеми кругами дантовского ада — вот с чем мы имеем дело. Но! Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи вверх, до самых высот…

…Мы еще ничего не сказали о люденах, сверхлюдях, покидающих мир наш, мир людей, и родных, и всех вообще. Здесь тоже более метафоры — мудрецы невольно и автоматически чужды людям, понимают и знают сильно много, мир видят иначе, словно в другом мире живут. Так в монастыри уходили просветленные и посвятившие себя Высшему, так делать большую карьеру навсегда уезжали из провинций в Париж, дети всегда покидали родительский дом и уезжали далеко и навсегда, обычное дело. А насчет их сверхспособностей — тут насчет разума как такового совершенно отдельный разговор, тут уже без энергоэволюционизма не обойтись, уж простите. (Правда, без него вообще не обойтись.)

Был еще «Град обреченный», были еще «Жиды города Питера», талант не пропьешь, писали они по-прежнему блестяще и легко, были мудры и печальны, лукавства все меньше, усталости все больше, обычное дело.

Могил они не хотели, прах развеян над планетой, над землей.