Огонь изнутри

В следующий раз дон Хуан возобновил рассказ об овладении осознанием, когда мы находились в его доме в Южной Мексике. Фактически дом принадлежал всем членам команды нагваля. Но официальным его владельцем считался Сильвио Мануэль. Поэтому все обычно говорили об этом доме как о доме Сильвио Мануэля, хотя я по какой-то непонятной причине привык называть его домом дона Хуана.

Дон Хуан, Хенаро и я вернулись в дом после поездки в горы. В тот день нам пришлось долго ехать по горной дороге, поэтому по возвращении мы сначала отдохнули, так что обед получился поздним. После обеда я спросил у дона Хуана, что это за любопытная уловка — называть дом домом Сильвио Мануэля. Дон Хуан заверил меня, что никакой уловки тут нет. Просто, называя его домом Сильвио Мануэля даже в мыслях наедине с самим собой, каждый из членов команды нагваля отрабатывает элемент искусства сталкинга. Любое другое отношение к дому было бы равносильно отрицанию связи с командой нагваля.

Я сказал, что он напрасно не сказал мне об этом раньше. Ведь мне вовсе не хотелось своими привычками вносить диссонанс в сложившиеся отношения.

— Ты можешь по этому поводу не волноваться, — с улыбкой сказал дон Хуан. — Ты вправе называть этот дом как тебе заблагорассудится. Ты — нагваль, а нагваль обладает авторитетом. Женщина — нагваль, к примеру, называет его домом теней.

Потом наш разговор прервался, и я не видел дона Хуана до тех пор, пока через пару часов он не послал кого-то позвать меня во внутренний дворик.

Они с Хенаро прогуливались в дальнем конце галереи. Я видел, как движутся их руки. Было похоже, что они беседуют, подкрепляя слова интенсивной жестикуляцией.

Стоял ясный солнечный день. Косые лучи послеполуденного солнца падали прямо на цветочные горшки, свисавшие с карниза крыши. Тени от них ложились на северную и восточную стены внутреннего дворика. Резкий оранжево-желтый солнечный свет, массивные черные тени горшков и тонкие изящные кружева теней хрупких цветущих растений… Эта картина завораживала и ошеломляла. Кто-то, обладавший исключительным чувством гармонии и порядка, очень точно подобрал места для растений, чтобы получить столь потрясающий эффект.

Словно прочтя мои мысли, дон Хуан сообщил:

— Это сделала женщина-нагваль. Днем, когда солнце начинает опускаться, она созерцает тени.

Я представил себе, как она смотрит на послеполуденные тени. Этот образ мгновенно опустошил меня. Яркий оранжево-желтый свет этого часа, покой городка и привязанность, которую я питал к женщине-нагвалю, в один миг сплавились во мне, вызвав ощущение всего одиночества бесконечного пути воина.

Когда-то дон Хуан рассказывал мне о конечной цели этого пути. Он говорил, что новые видящие — воины абсолютной свободы и что единственное, чего они ищут — это окончательное освобождение, которое приходит, когда они достигают состояния полноты осознания. И теперь, глядя на причудливые тени на стене, я вдруг с пронзительной ясностью осознал, что имела в виду женщина-нагваль, когда говорила, что только чтение стихов вслух приносит облегчение ее духу.

Я помнил, как за день до этого она что-то читала мне вслух, там же, во внутреннем дворике, но тогда я не совсем понял, чем вызвана настойчиво-отрешенная страсть, звучавшая в ее голосе. Она читала стихотворение Хуана Рамона Хименеса, вобравшее в себя, по ее ощущению, все бесконечное одиночество воина — человека, жизнь которого посвящена достижению абсолютной свободы:

Колокол и птица нарушали безмолвие

И больше никто…

Они словно вели беседу

С солнцем, что склонялось, к закату.

Безмолвие цвета золота

В неподвижном кристалле вечера.

Прохладные ветви деревьев

В потоке блуждающей чистоты.

И по ту сторону всего — прозрачность реки.

Скользя по жемчужинам, река вымывает их

И воды свои несет в Беспредельность.

Дон Хуан и Хенаро подошли ко мне, разглядывая меня с выражением неподдельного удивления.

— Послушай, дон Хуан, что же мы все-таки делаем в действительности? — спросил я. — Может быть, воины просто готовятся к смерти?

— Ни в коем случае, — ответил он, потрепав меня по плечу. — Воины готовятся к обретению полноты осознания. Абсолютное осознание достижимо только после того, как уничтожено чувство собственной важности. Лишь став ничем, воин становится всем.

Мы немного помолчали. Потом дон Хуан спросил, не мучит ли меня чувство жалости к самому себе. Я не смог ответить однозначно.

— Но ведь ты не жалеешь, что находишься здесь? — спросил дон Хуан с едва заметной улыбкой.

— Нет конечно, — заверил его Хенаро. Потом он вроде бы на минуту усомнился в справедливости своих слов. Он почесал в затылке и, приподняв брови, взглянул на меня. — А может, жалеешь? А?

— Нет, конечно, — на этот раз сказал дон Хуан, обращаясь к Хенаро. Потом он повторил все жесты Хенаро — почесал затылок, выгнул брови, взглянул на меня — и спросил. — А может, жалеешь? А?