Огонь любви, огонь разлуки

Владимир, пожав плечами, опустился в одно из кресел у стены. Мадам посмотрела на нового «клиента» с интересом; крякнув, поднялась было, но Северьян сделал ей чуть заметный знак, и она села на место, но продолжала тем не менее пристально разглядывать Черменского блестящими, как у мыши, глазами. Тот не обращал на нее внимания, осматриваясь по сторонам. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Владимиру стало видно, что они находятся в довольно большом зале с плюшевыми, плотно задернутыми занавесями, буфетом и креслами вдоль стен, в одном из которых, вольготно раскинувшись, спала богатырским сном довольно увесистая девица в залитом вином голубом платье. Желтые ее кудри развились и неряшливо висели по сторонам бледного, как сырое тесто, лица с рябинами и прыщами. Вскоре появилась еще одна, костлявая, худая еврейка с растрепанной головой, хрипло поздоровалась с Северьяном, вопросительно посмотрела на Черменского, подошла было, но Владимир качнул головой, девица облегченно плюхнулась на стул у буфета и закурила длинную пахитоску. Несколько мужчин, выйдя из задней комнаты, по стенке пробрались к выходу. Еврейка широко, не стесняясь гостей, зевнула, спящая девица пробормотала во сне: «Ох, ваше благородие, да сапог-то сымите с меня…» Мадам переложила пикового короля к тузу и удовлетворенно вздохнула, испугав ползавшую по бутылке мадеры муху, которая с жужжанием взвилась к закопченному потолку. Это были скучные предутренние часы самого заурядного публичного дома, и Владимир никак не мог взять в толк, зачем Северьян затащил его сюда. Он уже собирался снова спросить об этом, когда товарищ вдруг вытащил из-за голенища сапога свернутую трехрублевку, встал и громко позвал:

– Марья Аполлоновна! Сыграйте, что ли, чего повеселей, пошто ж киснуть-то?

Только тут Владимир заметил, что в зале находится еще одна женщина. Она сидела у дальней стены спиной к ним за закрытым роялем, опустив голову на руки, и не то дремала, не то просто отдыхала. Что-то знакомое показалось Владимиру, когда он посмотрел на эту прямую узкую спину, черный узел тяжелых волос на затылке, длинную шею. Услышав окрик Северьяна, женщина не повернулась, лишь подняла голову и медленно взялась за крышку рояля.

– Не трогал бы хоть сегодня Марью-то, лешак… – сипло проворчала из-за буфета мадам. – Она и так, как скаженная, целую ночь пробарабанила, господа танцевать желали, весь паркет каблуками раздолбили, да ты тут еще разошелся…

– Ну хоть самую малость, Марья Аполлоновна! Уважили б знакомого-то старого! И не даром вам будет! – не унимался Северьян, и Владимир с удивлением посмотрел на него. Но тот не замечал взгляда Черменского, не сводя глаз с женщины за роялем, так и не обернувшейся к нему. Казалось, она не слышала ни слов Северьяна, ни возражений мадам. Справившись с крышкой рояля, пианистка опустила руки на клавиши и заиграла романс «Ночи безумные».

Северьян, помолчав с минуту, ухмыльнулся и мотнул головой:

– Марья Аполлоновна, да ведь такое только на похоронах слушать! Давайте уж военное, что ль, али камаринского! А может, сами сплясать изволите? «Барыню»! Пройдитесь, сделайте радость!

– Замолчи, свинья, – вдруг резко сказал Владимир.

Северьян всем телом повернулся к нему, и в раскосых глазах блеснула незнакомая злая искра. Но Владимир не заметил этого, вскочив и быстро подойдя к роялю. Женщина обернулась на шаги Черменского, и в лицо ему плеснула тьма больших, усталых и измученных глаз.

– Маша? Ты?!! – не веря глазам, спросил он.

– Господи… Черменский… Володя… – прошептала она, невольно поднося руки к лицу и глядя на него сквозь пальцы. – Вот так и знала… Я еще неделю назад поняла: если этот твой каторжник появился, стало быть, и ты поблизости.

– Маша! Но… как ты здесь?.. – Не находя слов, Черменский обвел рукой полутемную залу. – Что ты здесь делаешь? Как… как такое могло получиться?!

– Да вот получилось, – отрывисто произнесла она, отворачиваясь в сторону. Неловким движением взяла с крышки рояля скомканный платок, поднесла его к губам и хрипло, тяжело раскашлялась. Владимир молча, потрясенно смотрел на нее.