Огонь любви, огонь разлуки

– Да кто она, в господа бога душу мать?! – в голос заорал и Северьян, заставив испуганно шарахнуться в сторону бредущую вдоль забора сонную проститутку. – Графиня?! Княжна?! Богородица Пречистая?! Актерка!!! У меня таких до черта было! Со мной в Ростове купчиха-миллионщица жила, кажин день свечу в церкви ставила за совсехстороннее удовольствие! Я в Твери губернаторскую дочку от невинности с божьей помощью избавил! Чуть сбежать со мной не подхватилась, хорошо, с папашей ейным вовремя удар сделался! А тут… Что вы думаете, я Марью Аполлоновну обидеть хотел? Сам перепугался, когда ее тут, на Грачевке, за роялью увидал! Два часа подойти боялся, думал – обознался… Хотел по-хорошему все решить, денег бы ей дал не меньше вашего! А она мне… – Северьян закрыл глаза, сглотнул. На его скулах комками заходили желваки. – Ведь она не рассердилась даже, ваша милость! Если бы заверещала или там приложила по морде чем… еще полбеды. Все они так-то по первости. А она смотрит на меня, улыбается, как будто весело ей… плечом этак дергает и говорит: «Скотина ты, Северьян… Выпороть бы тебя, да некому».

– Вот это правда хорошо б, – подтвердил Владимир, в упор глядя на Северьяна.

Тот побледнел от бешенства. Не отводя глаз, процедил сквозь зубы:

– Так что ж… Ваше дело господское. Прямо здесь портки-то спущать, али до фатеры погодите?!

Владимир шагнул в сторону, освобождая Северьяна. Не сводя глаз с его обозленной физиономии, спокойно и холодно сказал:

– Ну, во-первых, я с тобой не справлюсь. Во-вторых, руки пачкать не хочу. – Северьян вспыхнул, словно его в самом деле прилюдно вытянули кнутом, но промолчал, а Владимир, уже сходя с тротуара на улицу, закончил: – В-третьих, тебя учить – что мертвого лечить. Пошел вон. Право, видеть тебя не могу.

Северьян стиснул зубы, шумно выдохнул. С минуту стоял неподвижно, наблюдая за тем, как Черменский, не оглядываясь, идет вниз по улице. Когда же Владимир скрылся за углом, Северьян снова вздохнул, потер кулаком лоб и неслышной, как у зверя, походкой, чуть раскачиваясь, пошел следом.

В Колокольниковом Северьян перестал прятаться и уже в открытую зашагал рядом с Черменским, но тот, казалось, не замечал этого, лицо его было серьезным, словно он производил в уме какие-то расчеты. Северьян перевел дух, засвистел, поглядывая по сторонам, заметил даже вслух, что неплохо бы взять пару бубликов у кривой Гапки на углу, но Владимир не ответил. Они вошли в темноватые, грязные номера Солодовникова, поднялись на второй этаж и уже приблизились к ободранной двери их комнаты, которую снимали на двоих, когда Северьян осторожно позвал:

– Владимир Дмитрич…

Черменский, не оборачиваясь, негромко велел:

– Иди спать.

– Не в охоту… У Феклы выспался…

– Тогда дай мне. – Дверь закрылась перед носом Северьяна.

– Владимир Дмитрич!!! – завопил тот, со всей силы ударяя в облупившиеся доски кулаком. – Да какого ж черта?!. Ну скажите хоть, пошто серчаете?! Я ведь ее у вас не уводил, так за что же?!

Ответа из-за двери не было. Северьян с досады выругался так, что мальчишка-коридорный, появившийся с лестницы с ведром, испуганно юркнул обратно, плеснув на половицы грязной водой. Переведя дух и взъерошив обеими руками жесткие волосы, Северьян сел на пол у стены, потянулся, обхватил руками колени и закрыл глаза. И через минуту уже спал, крепко, спокойно и бесшумно.

– …Владимир Дмитрии-и-и-и-ич!!!!!

От истошного вопля, раздавшегося под окном, Владимира словно пружиной сбросило с постели. Только что ему снились припортовые грязные улицы Кронштадта; по ним они с Северьяном как-то улепетывали от орды пьяных матросов, одного из которых за минуту до того Северьян воткнул головой в бочку с соленой килькой. Не сразу поняв, где он находится, Черменский сжал было кулаки, но тут же сообразил, что это не Кронштадт, а Москва, что за окном – сумерки, снова дождь и что он проспал до самого вечера. Орал во дворе, призывая Владимира, разумеется, Северьян, в голос которого почему-то вмешивались отчетливые бабьи подвывания. Мгновенно вспомнив минувшую ночь, Машу, ее сухие, полные безразличия глаза, ее безнадежный кашель и все то, что она рассказала ему, Черменский наспех оделся и вылетел из номера, забыв закрыть дверь.

Северьян стоял посреди двора, шатаясь, как пьяный, и такого лица у него Владимир не видел даже в тот миг, когда там, в Кронштадте, матросы все же догнали их и взяли в кольцо. Его скуластая физиономия была серой, как стена, глаза зажмурены. Владимир схватил его за плечи, с силой встряхнул:

– Что? Что, сукин сын?!

Северьян дернул встрепанной головой вправо – и Владимир увидел стоящих у забора немилосердно зареванных Маньку и Голду, девиц Авдотьи Лукинишны. В другое время он посмеялся бы: настолько потешно выглядели долговязая, худая еврейка в собачьей рыжей горжетке на плечах и толстая Манька в надетой наизнанку ротонде и летней соломенной шляпе, стоящие рядышком в обширной луже и заливающиеся одна зубодробительным фальцетом, другая – густым басом. Но сейчас его по спине продрал холод.

– Маша? Марья Аполлоновна?.. – хрипло спросил он.