Огонь неугасимый

А Баламир, обхватив руками подушку, — он лежал обычно лицом вниз, рана была на спине, — молчал, уставившись в истертую шляпку гвоздя или на щель в полу. Иногда Шафике нестерпимо хотелось погладить его по волосам, коснуться пожелтевших рук, но какая-то сила удерживала ее.

Когда Шафика сказала, что арестовали Альберта, Баламир насмешливо улыбнулся.

— Зря. Я бы куда скорей свел с ним счеты.

— Неужели ты все это время думал о мести? — удивилась Шафика, широко раскрыв свои добрые глаза.

Баламир промолчал. Но однажды он спросил Шафику:

— А что на заводе говорят обо мне?

— Ждут, когда выздоровеешь и вернешься на завод, — сказала Шафика, опустив голову.

— Нет, никогда я туда не вернусь, — хмуро пробасил Баламир.

— Зачем ты это говоришь, Баламир? — чуть слышно прошептала Шафика, готовая расплакаться.

Встретившись на следующий день с Погорельцевым, она слезно стала умолять его уговорить Баламира остаться на заводе.

— Вас он послушается, Матвей Яковлич. Пожалуйста… В цеху ему никто обидного слова не скажет…

Погорельцев погладил ее по непослушным завиткам и заверил, что никуда Баламир не уйдет. Завтра же они вместе побывают у него в больнице.

— Кстати, телеграмма пришла от его бабушки. Выехала, бедняжка, — сказал Матвей Яковлевич. — Мы писали ей, что Баламир болеет.

— Разве у Баламира есть бабушка?

— Хорошая старушка.

Шафика вызвалась встретить ее. Но в телеграмме сообщалось только, что она выезжает, и ничего больше.

На следующий день Шафика совсем не смогла пойти в больницу. Было комсомольское собрание цеха, и ее не отпустили.

Баламир впервые не дождался ее. До того юноше казалось, что ему все равно, придет или не придет Шафика. Завидев, как она в накинутом на плечи халатике взбегает вверх по лестнице, Баламир презрительно улыбался: «Летит, рыжая». Когда Шафике случалось немного задержаться и она, как бы моля простить ее, издали устремляла на него полный нежной ласки взгляд, он мог и отвернуться, как бы говоря: «Больно-то ты нужна». О том, что Шафику может огорчить, унизить подобная пренебрежительная холодность, Баламир не задумывался. Он твердо знал: она придет. Если почему-либо задержится сегодня, то уж завтра, после смены, прилетит обязательно.

Когда Баламиру разрешили вставать, он часами простаивал у окна: ждал Розалию. Увидит толпу возвращавшихся из школы девушек, — сердце так и забьется: сейчас одна из них повернет к больнице. Но девушки проходили мимо.

Сперва Баламир решил, что не станет писать Розалии. Но она не приходила, и Баламир послал ей письмо. Розалия ни на письмо не ответила, ни сама не показывалась. Это были самые мучительные для Баламира дни. Каких только картин не рисовало его воображение! Вот он выходит из больницы и идет прямо к Розалии. Придет и склонит перед ней голову. Он не станет рассказывать о пережитых муках, Розалия сама все поймет и бросится ему на шею… Нет, Баламир сделает иначе, пойдет к Розалии и, не обращая внимания на ее ахи-охи, схватит за руки и, глядя в самые зрачки, скажет: «Так-то ты любишь меня, змея!» — и тут же уйдет или даст пощечину. Розалия бросится за ним. Но он ни за что не остановится: отрезанный ломоть не пристанет вновь!..

Или нет, лучше пусть он останется верным обманщице и, как в старых романах, принесет ей себя в жертву, а то, махнув на все рукой, заберется куда-нибудь на Сахалин и там, в холодном снегу, в дикой тайге, похоронит раз и навсегда свою любовь.

А что? Уехать куда-нибудь — самый легкий выход, пожалуй… И Баламир с каждым днем все упорнее цеплялся за эту мысль. Толкало его на это ущемленное самолюбие. Сколько раз он выступал, призывая комсомольцев к моральной чистоте, к стойкости в любви, сколько пламенных речей держал, а сам… Сейчас любая девчонка враз заткнет ему рот. Любой может показать на него пальцем: вон того паренька ножом пырнули! Но особенно мучило его сознание бессмысленности того, что с ним произошло. Человек, пострадавший на войне или при исполнении служебного долга, знает, за что мучается. А вот если спросить себя, за что, за кого он пролил кровь? По праву ли оказывается ему внимание со стороны докторов, сестер и нянь? От таких дум у него кусок застревал в горле, словно он ел краденое.

Чем дольше томился Баламир на больничной койке, тем реже вспоминал о Розалии, тем больше отчуждался от нее. Поначалу Шамсия Зонтик еще приходила плакаться на Аухадиева, но Баламир пропускал мимо ушей ее болтовню, больше расспрашивал о Розалии. Потом к Баламиру явился Аухадиев и сказал, что Шамсия наговорила на него в милиции, будто это он, Аухадиев, ранил Баламира. Баламир встревожился, как бы не пострадал зря Аухадиев, и признался следователю, что ранил его Альберт Муртазин.

Постепенно Баламир перестал ждать Розалию. От этой жалкой любви в его сердце осталась рана, невидимая чужому глазу так же, как невидим был след от ножа.