Огонь неугасимый

— Друзья! Я еще не сказал свой тост! — напомнил Гриша Погасян, когда Игорь вывел Егора. — Друзья! За наших красавиц! За наших милых, за наших обожаемых, за наших очаровательных девушек. Таня-джан. Галя. Если вы скажете: Гриша, достань звезду, хоть сейчас вот на эту тарелку положу. И сердце свое тоже. За вас, красота земли!

23

В столь поздний час редко кто звонил в партком по заводскому телефону. Потому, сняв трубку, Леонид Маркович недоуменно сказал Тушкову:

— По вечерам особенно часто номера путают. — Жестом попросил минуточку обождать, хотя чай был давно выпит, все, что можно и нужно, было сказано. И вдруг лицо Терехова построжало. — Кто-о? Откуда? А почему в партком? Ах, вон как? Ну и что? — и потом слушал долго, не перебивая. Дослушав, спросил: — Это в самом деле так неотложно? Ну, хорошо, передам. Владимир Васильевич, — протянул трубку Тушкову. — Я не совсем уверен, но лучше убедитесь сами.

И то, что Терехов заговорил с Тушковым на «вы», и то, что он так робко предложил ему трубку, было само по себе показательно. Лишь в случаях явно официальных Терехов поступал так. Но теперь он ко всему прочему еще и растерялся. Что случилось?

Тушков выпростался из кресла, тяжело протопал к столу, взял трубку и произнес:

— Да. Я. — И тоже долго слушал, не перебивая. На Терехова смотрел укоризненно, холодно. А когда заговорил, стало видно, что он возмущен и разгневан: — Я, товарищ Стрельцов, в органах правопорядка не служу, никаких распоряжений в этом плане отдавать не имею права, но должен вам сказать… должен сказать, что это бестактно и глупо! Да, да, именно это я хочу сказать. Почему я должен… Ну и что? Он мой сын, но я не обязан его вызволять из, простите, мест заключения. Да нет, я выражаюсь правильно. Что-о-о? Как так? Я не сказал, что для меня законы не писаны, он совершеннолетний… — И опять долго слушал, все пуще тускнея лицом и теряя самоуверенность. Проговорил неузнаваемо смятенно, ошеломленно: — Это верно, все, что вы говорите? Но-о… как же так? Он же… извините, но… как же так?

Багровое лицо Тушкова становилось все бледнее, а шея — все багровее. Рука сжимала телефонную трубку так, что ногти на пальцах посинели. А глаза, и вообще-то маленькие, медвежьи, сделались совсем неприятными на большом и рыхлом лице.

— Нет! — с тихим бешенством выдавил Тушков. — Нет! Не я там у вас, а всего лишь мой сын. У меня, можно допустить, полдюжины сыновей, а я еще директор. Нет! — И швырнул трубку на рычаги. Ненавистно посмотрел на Терехова, должно быть не успев потушить эту ненависть, спросил, удушливо вытягивая шею: — Что у вас происходит? Этак меня вместо сына на отсидку отправят.

Терехов подвинул к себе телефонный аппарат, набрал номер и спросил озабоченно:

— Иван? Сам-то ты когда спать намерен? Завтра… теперь уж нынче на работу. Ты вот что, передай кому-либо дежурство и крой баиньки. Как некому? У тебя две с половиной тысячи, у тебя штаб… Ну и ну! И как думаешь выкручиваться? Только без паники. Отец за сына? Да он же правда совершеннолетний. Что-о?..

Тушков отвернулся, совсем ошеломленный отчетливо прозвучавшими словами: «Если бы отец был отцом, у него не вырос бы сын отщепенцем». Это уже не дерзость, это… это… И вдруг узнал свой голос. Ничего такого Стрельцов ему не говорил, но именно Стрельцов внушил эти мысли.

Терехов положил трубку осторожно, словно опасаясь кого-то спугнуть, опять пристально и твердо посмотрел на Тушкова и вымолвил огорченно:

— Давно не высыпается. Плохо это. Нельзя так. Ты в самом деле считаешь, что у него перед твоим Егором больше обязательств, чем у тебя?

— Что я могу? — опять вспылил директор. — Чего вы от меня хотите? — но и умолк, сник под укоризненным взглядом Терехова. Долго молчал, доставая из деревянного стаканчика на столе отточенные карандаши и ломая их на кусочки, то багровея, то бледнея. Взял было папиросу, которую положил в пепельницу еще два часа назад, брезгливо отшвырнул ее, угодив в плетеную корзинку для бумаг, спросил убито, покорно: — Маркыч. Может, поехать мне… туда? Охальничает он там. Несет какую-то околесицу. Набрался, скотина, по кабакам всяких… премудростей.

— Я думаю, не надо, — пожал плечами Терехов. — С пьяного взятки гладки, а завтра у тебя не останется ни времени, ни пороха.

— В этом я виноват? — опять сбычился Тушков.

— Последнее дело, искать вину задним числом. И вообще, поступай, как хочешь, но будет вовсе плохо, если дело передадут в суд.

Тушков залпом выпил давно остывший чай, поставил стакан на пластмассовый поднос, облизал губы, сдернул с вешалки свой плащ, произнес обреченно:

— Когда-то этому быть. Без суда иль по суду — матери жалко. Не вынесет она, поверь. Она давно на пределе. И рухнет все, все рухнет.

Терехов хотел сказать что-либо теплое, но удержался…

— Вызови твою машину, — тихо попросил Тушков. — Не хочу, чтоб мой шофер в такие места… меня доставлял.

— Они все знают, и твой, и мой, и вообще все, — вздохнул Терехов. Набрал номер, вызвал дежурную машину.

Минут пятнадцать, пока не просигналила под окном машина, сидели молча. Лишь уходя, Тушков сказал: