Огонь неугасимый

Сидит, по-сиротски сгорбившись, перебирает обеими руками, как косу, свесившуюся на колени ветку старого вяза, роняя листья в лужу под скамьей. Косынка сползла с плеча, чертит концом в луже, чуть трепещет под ветром, словно рвется куда-то. Ноги, сторонясь воды, робко скрестились, неудобно им, но они терпят. И весь вид как бы говорит: вот и я терплю. А зачем это?

— Танюша! — вырвалось у Ивлева. — Что с тобой? — подошел, пригляделся, сел рядом и, взяв за руку у локтя, переспросил: — Да что с тобой, Таня?

— Ничего, — посмотрела на Виктора Таня. Попыталась улыбнуться, не получилось. Отвернулась, опустила глаза, произнесла совсем тихо: — Грустно мне. Очень. Ушло что-то хорошее… Наверно, кончилась моя светлая юность? — и, все же улыбнувшись, посмотрела Виктору в лицо. Вот, мол, я даже шутить могу. И вдруг как-то жестко сжав губы, погасив искорочку в глазах, вскинула голову, сдернула с плеча косынку и смяла ее. Спросила с вызовом: — У тебя есть закурить?

— Есть, — достал Ивлев сигареты. — Вот, я, правда, дешевые, покрепче. — Легонько встряхнул пачку. — Бери.

Таня взяла сигарету из пачки прямо губами. Ловко у нее получилось, намеренно ловко. Привычно закусила фильтр, немного ощерив зубы, наклонилась к зажигалке, придержав руку Ивлева за кисть, прикурила, откинула голову, жадно затянулась и, выпуская дым через расширившиеся ноздри, повторила:

— Грустно. Очень грустно.

Расспрашивать в таких случаях бестактно. Да Ивлев и так догадывался, от чего Тане грустно. Возможно, ей не просто грустно. Хуже.

Затянувшись еще раз, Таня щелчком, по-мужски отбросила сигарету, поморщилась, сказала почему-то смутившись:

— Вообще-то я не курю. Когда блажь находит… Но это не самое страшное. Или как? — пристально, явно готовясь к отпору, посмотрела на Виктора.

— Это вовсе не страшно, — понимающе улыбаясь и твердо глядя Тане в глаза, сказал Ивлев. — Танюша. Я хочу сказать… — Ивлев встал, вытянул вверх руку, оторвал от вязовой ветки самый крупный лист, повертел его в пальцах, рассматривая, опустил в лужу, опять сел на край скамьи, взял вялую, холодную Танину руку, поднес ее к губам, но не поцеловал. Прикоснулся щекой. — Я готов на все, абсолютно на все, чтоб тебе было хорошо. Я тебя люблю. Давно. Наверно, ты знаешь, но… теперь так сложилось.

— Чтоб мне было хорошо? — переспросила девушка, внимательно вглядываясь в отражение Виктора в гладкой поверхности лужи. Лишь в том месте, куда только что упал вязовый лист, вода еще колебалась и рябила, но именно в этом месте было сейчас самое главное: лицо Виктора. Конечно, все равно там ничего не рассмотреть, луна светит слишком тускло. Да и что там можно увидеть? — Разве ты знаешь, что мне хорошо, а что плохо?

— Я буду у тебя спрашивать.

— Напрасно.

— Догадываться буду.

— Не надо. И догадываться, и угождать не надо. Я не люблю, когда мне намеренно угождают. Так поступают только хитрые люди, а я не люблю хитрых. Терпеть не могу.

— Как мне быть?

— Жить. Просто жить, — серьезно посоветовала Таня. И сама подумала, что было бы хорошо, самое лучшее было бы — просто жить. Не как-то, но именно просто, по-простецки. Жили когда-то без лицемерия, говорили и поступали только искренне. Или не было такого? Никогда? Возможно, и так. — Ты не обиделся, Витя? — И удивилась. Впервые назвала его по имени. Получилось ласково. — Поверь, я не совсем глупенькая, — взяла Таня Виктора за руку. — Цену словам я тоже знаю. Не надо слов. Особенно обкатанных и праздных. Мысль изреченная есть ложь. Так ведь сказали мудрецы? Мне плохо, Витя. Плохо! — и, уцепившись обеими руками за отвороты пиджака, прижалась головой к груди Ивлева.

— Не убивайся, — обнял Ивлев девушку. — Я все понимаю. Поверь. А еще, не подумай, что опять от хитрости. Возможно, это боль не только по утраченной любви, но по ушедшей юности. Да, мы часто ошибаемся, полагая, будто юность — это только восемнадцать. Мне тридцать, я… недавно готов был согласиться, что уже старик. А нынче вот… мне опять семнадцать. Нет, не совсем так, годы никуда не денешь, но мне кажется, я уверен, что человек может любить не только один раз.

— Ты любил? — снизу вверх посмотрела Таня в лицо Ивлева.

— Да. Это было… Не важно когда, но было. А теперь я точно знаю и говорю это… я уверен, что люблю. По-настоящему люблю тебя. Верь мне.

— А ведь я не любила Ивана, — тихо, как бы себе только, сказала Таня. И повторила тверже: — Я не любила Ивана. Боже мой, это же правда, Витя. Я вот сейчас, только сейчас! Ой, правда! — вскочила она и, перепрыгнув лужу, протянула руку Ивлеву. — Пошли в «Журавли», Витя! Ты кудесник, ты мудрец, ты… хороший парень!

— Вот это плохо, — тоже почти беззвучно вымолвил Ивлев. — Хороший парень — это так же холодно, как… вот — луна.

— Неправда, неправда, неправда! Будем танцевать шейк, твист, рок и все подряд, чем наши западные враги намерены нас превратить в несчастных. Я говорю чушь!

— Это гораздо лучше, — улыбнулся Ивлев. — Сроду не танцевал никаких роков, но сегодня в грязь лицом не ударю.

— Иван говорит: нас, таких, надо, — Таня сделала жест, как бы выжимая белье, — в бараний рог.