Огонь под пеплом

Три жалкие кучки пепла, словно от дотлевшего окурка, — вот и все, что осталось от них на мраморной доске. У Паскаля Бенена, помнившего рассказ старшей из сестер, мелькнула мысль: в таком виде им трудно будет вернуться в утробу «великой матери», если только та не окажется просто-напросто Природой, подобно азиатской Великой Богине, или же воплощением (женским) изначального Огня; однако в том и другом случае слово «uterus» — утроба, чрево — казалось слишком определенным и потому неуместным.

Рассеянно и вместе с тем тщательно (эти два наречия не столь несовместны, как принято считать) он собрал пепел в бумажный кулек и высыпал его на аметистовые кристаллы, туда, где в первый раз ему явились пленницы камня. Он приложил половинки жеоды одну к другой и убедился, что ни один осколок не потерялся. Потом он, мастер на все руки, любивший соединять в хрупкое целое осколки зеркал и разбитые тарелки, выдавил из тюбика немного целлюлозной мастики (в просторечии ее называют «посудным клеем»), смазал края трещины и сложил половинки шара. Немного мастики выступило наружу, он соскреб ее ногтем, сжал покрепче, чтобы намертво склеить жеоду. Потом открыл окно и положил камень на подоконник.

Ветер утих, но холод пробирал до костей. В морозном сухом воздухе далеко разносился звон стучавшего где-то молотка. Солнце, почти опустившееся за горизонт, было желтым, того оттенка, каким светятся под утро, догорая, газовые рожки. Поспешно захлопнув окно, Паскаль Бенен недоверчиво огляделся: в комнате, в этих четырех стенах, увешанных жалкими картинками, все было по-прежнему. Тогда он подумал, что, возможно, забылся сном на несколько минут, как только вернулся домой, и ему привиделся кошмар. Но постель оставалась нетронутой, на узком выступе за стеклом лежала восстановленная жеода, и он прекрасно знал, что может достать ее оттуда, снова сломать, и тогда увидит легкую кучку пепла на фиолетовых кристаллах.

Может быть, латинские слова послышались ему или же, если их в самом деле произнесло удивительное красное существо, он плохо понял их смысл — ведь учитель начальной школы, когда-то усвоивший азы латыни и не забывший их, все же обладает познаниями куда меньшими, чем самый глупый сельский священник.

«Лучше бы кюре подобрал проклятый камень», — подумал Паскаль Бенен. Он, не раздеваясь, упал на постель и закрыл глаза, но расслабиться не сумел. Да и зачем, собственно, отдых, раз ему не встать с этой кровати, и он будет лежать, пока не рассыплется в прах?

ТУСКЛОЕ ЗЕРКАЛО

Жоржу Энейну

Никчемный, никчемный край, где женщины так хрупки, что прикасаться к ним нельзя.

Жорж Энейн

Давным-давно заперты ворота парка, ушли сторожа, и человек, в лицо которому страшно взглянуть, остался один среди статуй. Ночь, за решеткой ограды медлительная река, недвижные тополя, вдали за ними море. Присев на край каменной чаши фонтана, окруженного кипарисами, страшный человек говорит, обращаясь к застывшим слушателям, изваяниям нимф и крохотным уродцам:

Стояли жаркие дни в начале сентября, — говорит он, — был самый жаркий день за эту осень; стемнело, но небо озаряли вспышки, и каждый раз ты в страхе вздрагивала, девочка, которую я заманил в тот старый дом. Перед ударом грома всякий раз два глаза, заглянув в прорези ставней, сверкали, отразившись в туманном стекле высокого зеркала, — две шестиконечные звезды, припорошенные пеплом, легендарные печати, хранившие память о древнем царе Востока и о той, кого называли прекраснейшей из черных женщин, какую носили (возможно) неспешные каменистые дороги. Свет этих звезд выхватывал на миг из темноты просторной комнаты смятую постель, разбросанные простыни. На улице шел дождь, подернулась рябью замусоренная вода в канале. А в старом доме, насквозь пронизанном грозой и ветром, на выцветшем ковре, почти нагая, ты, девочка, скулила, съежившись у раскрытой постели.