Огонь под пеплом

Он встретил меня неласково, хотя ни в чем не упрекнул. Я увидела, что он так же далек от меня, как перед тем далека была от него я, и что настолько же, насколько я погружалась в тихое самоуничижение, он провалился в бесчувствие опьянения, отгородившись им от любви и находя в нем некое блаженство. Напрасно я старалась растормошить его, напрасно словами и ласками пыталась восстановить утраченную связь. Кончилось тем, что он грубо схватил меня за руку, столкнул с постели, потом велел поживее одеваться и выметаться из комнаты, он сказал, что я могу отправляться куда мне будет угодно, могу, если мне захочется, отдаться первому встречному, могу делать все, что мне заблагорассудится, все, что взбредет в голову, лишь бы я убралась и оставила его в покое с его тростниковым пойлом. Думаю, он взбесился бы, если бы я не послушалась, потому что он, как многие наши мужчины, по натуре был сутенером, для них навязать вопреки всему свою волю — вопрос чести. Ну так вот: я одевалась как можно медленнее, стараясь все же не дразнить его; я надеялась, что какая-нибудь машина появится раньше, чем я соберусь, ему придется идти отпирать комнату, это рассеет его дурные мысли, и, вернувшись, он если и не помирится со мной, так хоть не прогонит. Зря старалась. Должно быть, дождь остудил пыл влюбленных, и, хотя час свиданий давно пробил, ни одна фара и ни один клаксон не пришли мне на помощь. К тому же вся моя одежда состояла из трусиков, лифчика, юбки и блузки почти без застежек, я была без чулок, потому что носила индейские сандалии, из-за ремешка между пальцами их можно надеть только на босу ногу, так что мне трудно было очень уж затягивать одевание. А он еще и подгонял меня между двумя глотками из почти опустевшей бутылки. Тогда я завернулась в шаль из грубой шерсти и, как побитая собачонка, вышла через ворота гаража.

Дождь перестал лить, но тупик мотеля был затоплен, он превратился в грязную канаву, по которой я шлепала, беспомощно барахталась, пробираясь к выходу среди шатких камней, качающихся досок, железок и обломков цемента. За воротами я увидела стоявшие на дороге лужи темной воды, сломанные ветром ветки, усыпавшие мостовую и тротуары. Ничего удивительного в том, что город был безлюден в такой ранний час. Я жила довольно далеко. Вместо того чтобы идти большими улицами — это намного удлинило бы путь, — я свернула в ту, что вела напрямик через считавшийся опасным квартал, куда Луис не позволял мне заходить в темноте. До сих пор я его слушалась, но теперь, раз он так со мной поступил, запрет потерял силу, решила я.

Большую часть пути я прошла, не встретив ни души. Поначалу я из осторожности держалась середины мостовой, но она была так изрыта, такие глубокие стояли на ней лужи и такое скверное было освещение, что вскоре я вернулась на тротуар, который был таким же неровным, но довольно высоким и относительно сухим. Я шла мимо убогих домов, было темно, свет падал лишь из дверных проемов жалких баров, загороженных двустворчатыми ставнями, так, что головы и ноги посетителей оставались на виду, да еще из витрин лавок, торговавших одними только дешевыми похоронными принадлежностями. Потому что в этом бедном квартале те, кто наживается на смерти — то ли из гордости за свой прекрасный товар, то ли стремясь напомнить прохожим об участи, ожидающей каждое живое существо, а может, даже и с тем, чтобы подстрекнуть убийц, — на всю ночь оставляли гореть свет в витринах. Я слышала, что они в сговоре с проститутками, которые бродят поблизости или сидят в двух-трех тавернах, в виде исключения предназначенных не только для мужского пьянства. Толком не знаю. Хорошо известно, что сильнее всего мужчину тянет к шлюхам, когда он думает о собственной смерти или о кончине родных.

На высоте больше двух тысяч метров ноги быстро устают, и я остановилась передохнуть у одной из таких витрин, где черные и розовые гробы дремали под пальмами и банановыми листьями, словно большие сонные рыбы среди водорослей на дне аквариума. Усиливая сходство, свет, словно пробиваясь сквозь мутную воду, просачивался через грязноватое стекло, на котором я прочла гордую (или тщеславную) надпись: «Гробы Виргула ставят последнюю точку!» Как ни грустно мне было, невольно я улыбнулась, и тут-то этот человек схватил меня за руку.