Огонь сильнее мрака [СИ]

Олмонд на сей раз не стал сворачивать в злополучный переулок, а шел по Джанг-роуд трезво и целеустремлённо. Достиг перекрестка, пропустил рессорную коляску, отступил назад, на тротуар, чтобы уберечься от пара из цилиндров разукрашенного мобиля, с шипением и лязгом свернувшего на соседнюю улицу. Заглянул в табачную лавку; вышел оттуда со свёртком подмышкой. Немного постоял — раскурил сигару. Придирчиво оглядел рдеющий в полутьме сигарный кончик, остался доволен и пошел дальше, пуская дым, как давешний мобиль. Толкнул дверь прачечной, откликнувшуюся нежным динь-дилинь колокольчика; пара минут, снова динь-дилинь, и вот Хенви Олмонд, ганнварский доктор медицины и владелец запрещённого магического оружия, идет по улице с тугим узлом белья. «Уже близко», — сообразил Репейник и оказался прав: доктор исчез в подъезде новенького доходного дома с мордастыми химерами на крыше. Джон сорвался с места, за секунды набрал спринтерскую скорость, проскользнул в подъезд и успел вставить носок ботинка в щель лениво закрывающейся двери. Тихо-тихо он вошел и осторожно заглянул в лестничный колодец. Видимый снизу Олмонд поднимался по ступеням третьего этажа. На четвертом он зашаркал, завозился с ключами и, наконец, хлопнул дверью.

Джон поднялся на четвертый этаж. Доктор медицины обитал в квартире номер семь, окна квартиры, судя по всему, смотрели во двор — здесь Джону повезло. Он спустился на улицу, закурил и осмотрелся. Вновь повезло: напротив он увидел кэб. Кучер, сидевший на высоких козлах, за обе щеки уплетал пирог с мясом, периодически отхлёбывая из бутылки, которую после каждого глотка заботливо прятал на груди. Перед ним, прямо на крыше коляски, была разложена газета с нетронутой частью трапезы. Понурая серая кобыла дремала, подогнув заднюю ногу. Джон приблизился.

— Покой, — сказал он.

— И вам покой, — жуя, невнятно отозвался кэбмен. — Едем?

— Не-а, — покачал головой Джон. — Стоять будем.

— Чего-чего?

— Надо здесь приглядеть кое за кем, — объяснил Джон. — А ждать негде. Сколько возьмешь за простой экипажа?

Кэбмен оглядел пирог, прицелился и откусил новый кусок.

— Из полиции, что ли? — спросил он с набитым ртом.

— Сыщик.

Кэбмен подумал.

— А, ладно, — сказал он. — Двадцать форинов.

— За двадцать я пойду кого другого поищу.

— Эй! — сказал кучер. — Пятнадцать.

— Приятного аппетита, — сказал Джон и повернулся спиной.

— Десять, — сказал кэбмен.

— Пять, — сказал Джон через плечо.

— А сколько ждать-то?

— Как получится.

Кэбмен засопел.

— Уговорил, — сказал он. — Полезай.

Джон сел в коляску.

— Только подальше отгони, — велел он. — До угла, чтоб не светиться прямо тут.

— Замётано, — сказал кэбмен и шлёпнул кобылу вожжами. Та очнулась, медленно протащила коляску до следующего перекрестка и, послушная оклику кучера, встала. Джон устроился поудобней. Внутри кэба пахло старой кожей, пылью и дёгтем. Занавески были серыми, как солдатские портянки. Репейник задернул окошко, не забыв оставить щёлочку для наблюдения. Подъезд дома с химерами был виден как на ладони, фонари лили на мостовую жёлтый едкий свет, лошадь дремотно фыркала себе под нос. Сверху порой слышался звук откупориваемой бутылки и смачное бульканье. Время от времени хлопала в наблюдаемом подъезде дверь, и Джон щурился, разглядывая того, кто выходил на улицу, но каждый раз это был не Олмонд. Темнота сгущалась, прохожих становилось всё меньше, дверь хлопала реже. Прошло время, и Джон словно закоченел на потёртом кожаном сиденье, уставившись в окно и шевеля губами. Он вспоминал. Бывают воспоминания, похожие на больной зуб. Если такой зуб не трогать, он тихо ждёт, зияя дуплом, и напрочь про него забываешь, но стоит неловко двинуть челюстью, как в десну втыкается незримая игла, и тогда уж от боли так просто не избавиться. Вот и с прошлым то же самое. Теперь, ночью, в душном экипаже, от памяти не было покоя. Джон вспоминал; временами морщился и вяло мотал головой, но всё равно вспоминал дальше.

«Вы все дураки. Зажравшиеся дураки».

«А я-то думал, ты меня умным считала».

«Все несчастненькие. Все бедненькие. Зачем?»

«Мы не несчастные».

«Ещё как. А ведь вас в воду не бросали. Не связывали, не бросали. Знаешь, каково, когда водой дышишь?»

«Джил…»

«Потом-то привыкла. А поначалу надо её вдохнуть. В грудь набрать. Больно — аж в глазах темно. А уж страшно как, вообще не сказать».

«Джил, послушай…»

«Я долго так жила. Водой дышала, воду пила, водой гадила. А он держал. В голове мутно. Все мысли — не свои. Его мысли. Как привыкать начала, так он на берег погнал».

«Я знаю».

«Ничего ты не знаешь. Рыбу целиком жрала, с плавниками. Как зубы появились, легче стало. И тут он велел с берега людей таскать».

«Слушай, успокойся. Да, тебе туго пришлось. А почему ты думаешь, что никому из людей хреново не было? На войне…»

«На войне — что? На войне кто-нибудь глотки рвал врагу?»

«Может, и рвал».