Огонь в колыбели

Крепкая, сильная Марта едва дотащила его небольшое сухое тело до дома. Ей повезло: она сразу нащупала дверь, заползла внутрь и обессиленно вытянулась на полу, тяжело дыша и обливаясь потом. В голове гудело, легкие словно набиты колючим мелким снегом, в груди переливался хрип. Марта никак не могла вспомнить, закрыла ли за собой двери. Кажется, нет… Нужно было встать и запереться, но сил не хватало. Она прислушивалась к тяжелому дыханию отца и думала о том, что все-таки необходимо встать и запереть дверь. Как будто это могло защитить от багрового мрака, в котором потонул весь мир. Она вздрогнула: ветер хлопнул створкой дверей. Створка со скрипом отошла снова, ударилась о стену, потом грохнула, будто рука великана подтолкнула ее. Кажется, закрылась… Нет, опять распахнута… Ветер крепчал, басовито воя, и стены дома тряслись под мощными порывами. Дверь моталась туда-сюда, стуча о стену. Душная волна обрушилась на Марту и накрыла ее с головой…

Очнувшись, Марта ощутила на лице жесткую горячую ладонь. Открыла глаза. В окна пробивался слабый свет. Она взяла руку отца в свою и крепко стиснула — старческие пальцы вяло шевельнулись.

Марта поднялась на ноги. Ее шатало, но, держась за стены, за мебель, она упорно тащилась из комнаты в комнату. Сколько времени прошло? Часы остановились. Как узнать, который час? Покрутила ручку приемника молчание, включила свет на кухне — нет тока. Ну что ж, такое бывало и раньше. Потом все выяснится… Странное безразличие охватило ее, не хотелось ни о чем думать.

Услышала, как в комнате со стоном зашевелился отец, вернулась к нему, помогла встать и добраться до кухни. Достала холодное мясо, хлеб, простоквашу, и они молча поели.

Потом осмелилась выглянуть во двор. По траве змеились седые пряди обычного, не кровавого тумана, и она облегченно вздохнула. Медленно обошла подворье. Животные и птицы были живы, но какие-то вялые, словно сонные. Только пес, как всегда, радостно заскулил и кинулся к ней, жарко дыша и стараясь лизнуть в лицо. Марта села на землю возле собачьей будки, пес вертелся вокруг нее.

В висках стучали злые молоточки. Ноги не слушались. Словно обожженная, горела кожа, особенно на руках и шее. Но хозяйство не бросишь… И она поднялись, побрела дальше.

Будничные хлопоты вернули Марте покой и уверенность. Когда старик появился во дворе и принялся, по обыкновению, ворчать, она даже обрадовалась. Все привычно, все, как всегда: собака лает, куры кудахчут, папенька ругается…

Старик же между тем поминал по матушке все подряд: собаку, которая при его появлении смылась в будку; будку, которую сикось-накось изладил нелюбимый зять; зятя, что поперся за каким-то чертом в лес по ягоды, да еще внучка с собой прихватил — будто дома есть нечего! холодильник аж ломится! — далее крыл и холодильник, сейчас не работающий, и идиота, отключившего электричество, и, в конце концов, всех тех ученых дармоедов, которые напридумывали всякие-разные токи, атомы и пропасть других глупостей, без каких можно прекрасно обойтись… Марта не слушала эту привычную воркотню.

— И куда лезут, умники? — гневался дедок. — Чего им еще надо? Вот и доигрались, чтоб им пусто было! Все через них! А теперь чего ж? Конец света!

— Да помолчи ты хоть немного! — не выдержала наконец Марта. — Чего расшумелся? Еще ж ничего не известно…

— Дурища! Ох и дурища же ты! — завопил старик, размахивая руками у нее перед носом — откуда и, силы взялись. — Неизвестно! Как же, придут к тебе, известят! Все расскажут! Как ребенок! Сама погляди, если не слепая, — и он ткнул пальцем в горизонт.

— Ребенок? — у Марты в груди что-то с болью оборвалось. — Ребенок?..

До сих пор она глядела лишь под ноги, видела только свое подворье. А теперь выпрямилась, подняла голову, осмотрелась — и увидела черные, как смолою облитые, холмы, которые будто стали выше и закрывали полнеба. Где-то там, среди этих мертвых хмурых громад, затерялся ее сын крохотное, родное, теплое существо… Марта простерла руки к безответному небу и закричала — пронзительно, дико…

* * *

— Ты думай, что говоришь! — вспыхнул Рэм. — Куда же ей деваться?

— Куда деваться… Мы уцелели, значит, еще кто-то мог спастись. Разве это невозможно? Ты же сам говорил!

— Говорил. Но эти люди, может, за тысячи километров отсюда, может, и совсем в другом полушарии. Если они вообще есть. Да я сейчас муравья на нашем дворе раздавить боюсь, Марта, а ты из каприза бросаешься человеческой жизнью!

— Это вовсе не каприз. Выслушай меня — и поймешь, что у нас нет другого выхода.

— Да чем тебе Лина помешала?

— А почему это ты ее так защищаешь? Кто она тебе? Нам всем она одинаково чужая.

— Чужая или родная, она прежде всего ребенок. Живая душа, наконец. Беззащитная и слабая…

— Ребенок… Разве ей три года?

— Пусть не три — тринадцать. Девчонка совсем…

— Когда мне было тринадцать, никто не называл меня слабою и беззащитною. Я умела постоять за себя. О, мне всему довелось научиться. Ты же знаешь, мать ушла от нас, с тех пор дом держался на мне, а ведь была ненамного старше Лины. Все тут мое… везде мои руки…