Огонь в океане

— Родственники, — односложно ответил дядя.

— Так значит не врет? — монах захихикал, отчего его толстые щеки затряслись, точно студень, но глаза оставались все такими же холодными и неживыми. — Да поможет вам Шалиани образумиться, — все тем же суровым голосом проговорил монах и брызнул на всех нас святой водой.

Дядя сквозь зубы бросил вслед Габо:

— С этим шакалом я рассчитаюсь!

— Ты не знаешь, что такое большевик? — тихо спросил меня Ермолай, когда мы подходили к своему костру.

— Это хорошие люди, раз Ефрем и Аббесалом с ними и раз их так не любит Габо, — ответил за меня дядя Еке.

— А монах их почему не любит? — спросил Ермолай вполголоса, чтобы окружавшие нас не расслышали.

— Наверное, потому, что они не пьют араку, а кто араку не пьет, того монах не любит, ругает. Я так думаю.

Дядя Еке пожал плечами: вероятно, он не был уверен в справедливости своих слов.

У нашего костра сидели женщины и дедушка Гиго. Мужчины были рядом на площадке в хороводе.

Я бросил беглый взгляд на дымящийся котел и понял, что нашего Балду уже нет в живых.

Дедушка привлек меня к себе. 

— Ничего, мой Яро, зато путь ваш будет счастливым! Пойди посмотри, как твой папа здорово танцует и поет.

Отец действительно хорошо танцевал. На его плечи взобрались два ряда других танцоров, однако он с легкостью двигался в такт танцу, свободно и громко пел.

Трехэтажный хоровод кружился и пел. Все три этажа его состязались друг с другом в исполнении припевок. Чаще всего в них говорилось о танцующих в хороводе. Почти после каждой припевки раздавался веселый смех зрителей и танцующих.

Много было пропето смешных припевок. Я уже стал подумывать о том, когда же, наконец, хоровод остановится. Вероятно, отец, да и стоящие с ним на первом этаже устали. Вдруг нижний ряд по какому-то непонятному сигналу сбросил верхних танцующих на землю. Танцоры встали, отряхнулись и продолжали смеяться.

Больше всех почему-то смеялся наш сосед Али, прозванный Хромым. Было непонятно, почему его так прозвали, ходил он совершенно нормально и танцевал не хуже других.

— Мне порвали штаны, — хвастался он, подходя ко всем и показывая выдранный во время падения с плеч другого танцора кусок материи. — Это очень хорошо, я буду в этом году счастливым...

— Я штаны каждый год рву, а счастья пока что то не вижу, — посмеиваясь, бросил отец, направляясь ко мне.

Он тяжело дышал и беспрестанно вытирал с разрумянившегося лица обильный пот. Отец поднял меня на руки, поцеловал в обе щеки и повел к нашему костру.

— Папа, а разве Хромой Али в этом году не будет счастливым? — спросил я.

— Что ты, Яро! Если бы рваные штаны помогали найти счастье, то на этом празднике давно бы все ходили в лохмотьях. Я бы и сам разорвал не только штаны, но и подштанники.

— А почему он так говорит? — не унимался я. 

— Каждый чему-нибудь верит. Вот, например, мы, сваны, верим во всемогущество Шалиани, а мингрелы говорят, что это чепуха. Грузины просто смеются над нами, что мы молимся какому-то работнику князя Имеретинского. Вот так... Ну как, победили вы второй раз на состязаниях? — спросил он меня, когда мы подошли к костру. — Нет? Ну ничего, не огорчайся. Нужно практиковаться, все время практиковаться, тогда будешь побеждать. А если бы ты сегодня и победил, то твоя победа была бы очень дешевой. В другой раз ты наверняка проиграл бы.

Дядя Еке рассказал отцу о выходке Габо, назвавшего всех Иосселиани бунтарями и безбожниками. Отец нахмурил брови.

— Надо его сегодня побить. Как ребенка побить, надрать ему уши и мордой ткнуть в грязь.

Побить взрослого, как ребенка, считалось самым страшным оскорблением. Убийство почиталось благодатью по сравнению с таким наказанием.

— Побить нельзя, — возразил дедушка, — все его однофамильцы сегодня здесь, они заступятся...

Отец и дядя Еке не возразили дедушке. Видимо, в душе они согласились с ним и подыскивали другие способы расправы.

Женщины разложили мясо и праздничные лепешки, разлили в большие деревянные миски араку. Пир начался.

Первый тост произнес дедушка. Он многословно говорил о всемогуществе Шалиани и Льягурки, всячески восхвалял их. В заключение молодцевато встал на правое колено и, держа миску с аракой в левой руке, три раза перекрестился и выпил ее до дна. Его примеру последовали все мужчины.

Передо мной тоже поставили миску с аракой, но отец даже и пригубить ее не позволил.

— Нельзя тебе. Я и сам ее пью как наказание. Хочу, чтобы и ты так же к ней относился. Запомни: полюбишь араку — не увидишь счастья в жизни!

И действительно, отец не любил спиртных напитков. Если ему и приходилось по какому-либо поводу выпить, то делал он это с неохотой. 

— А я видел пьяного попа. Он шел по кладбищу с Габо и шатался. Значит, поп пьяница? Бабушка говорит, что он хочет всем счастья, а сам пьяница! — рассуждал я.

— Все попы и монахи, мой Яро, пьяницы и пройдохи. В попы порядочный человек не пойдет.

— Чему ты учишь ребенка, да еще в такой день? — всплеснула руками мать. — Побойся бога!