Огонь в темной ночи

— Если бы ты захотела, Изабель… все бы получила от меня. — Этот умел быть мужчиной. «Ты бы все получила от меня». Все ли? Сеабра был богат, вероятно, он обеспечил бы ей такую жизнь, о какой мечтали все девушки в квартале. Но надолго ли? Они приходили и уходили, как вспышки света, тотчас же забывая тех, кого принесли в жертву непостоянству молодости. Университет означал для них перевалочный пункт; когда несколько позднее они оглядывались назад, то горечь, посеянную ими, они вспоминали с тоскливой, снисходительной улыбкой. Они не помнили никого, кроме самих себя. И несмотря на это, девушки добровольно шли навстречу такому самопожертвованию. В будущем любимая Сеабры, которой бы завидовали и которая была бы разодета и обвешана украшениями, как госпожа, могла лишь ожидать дня, когда он кончит учебу и уедет. Уезжали все и всегда свободные от того, что их связывало, Она могла попасть в положение соседки Флоры: трое детей, бедность, растраченная красота, ничего не стоившие письма, которые она писала своему бывшему любовнику. Но даже после всего этого Флора не переставала советовать девушкам: пользуйтесь случаем в двадцать лет, позже никто не будет смотреть на вас; лучше иллюзия со студентами, чем вся жизнь с каким-нибудь оборванцем. В городе существовал свой эталон: быть студентом или разделять с ним его повседневную жизнь, его утонченность, его капризы; и если даже это подражание давалось дорогой ценой, оно всегда было желанным.

Между тем Изабель, как и все, надеялась на то, что ее ожидает другая судьба. Опыт улицы быстро позволил ей познать жизнь, она угадывала желания во взгляде мужчин, но несчастья, так же как и страх, всегда нечто такое, что относится к другим. Ее тело пока еще защищалось, быть может, потому, что в глубине души она оставалась еще ребенком и благодаря этой чистоте была чрезвычайно восприимчива к определенным картинам окружающей среды. То, что, например, случилось с Катариной, опечалило ее и повергло в глубокий скептицизм. У Катарины от ее короткого романа с одним из студентов родился ребенок, и отец мальчика успокоил свои угрызения совести, выплачивая за сына небольшую месячную плату, считая, что выполнил таким образом — и довольно щедро — свой долг. Катарина, однако, чтобы существовать, должна была и дальше обслуживать господ и студентов. Когда же сын появлялся на улице, он видел, как на него показывают пальцем, видел, что сверстники презирают его и в то же время сочувствуют ему. Это было похоже на стыд метиса, и можно было утверждать, что он мог чувствовать только ненависть к матери, виновной в том, что в его жилах текли две крови, которые никогда не могли примириться. В городе было много девушек, пожертвовавших собой ради иллюзии.

Почему Абилио не решался заговорить с ней, защитить ее от того огня, который испепелял ее предубеждения? Изабель хорошо понимала, что студент был легковерным, и заставляла его смущаться; она угадывала в нем ту же чистоту, которая была свойственна и ей самой. Однажды Абилио сказал ей: «Этой ночью я видел тебя во сне в роли преподавательницы, и ты принимала у меня экзамен…» И даже эта ребяческая фраза заставила его покраснеть в присутствии Карлоса Нобреги, несмотря на то, что при нем все могли проявлять себя такими, какими они были в обычной обстановке. Нобрега всегда находил теплые и подходящие слова. Он великодушный человек! Когда он мог, то не забывал принести ей пирожное или яркую безделушку. А однажды, узнав, что старая Леокадия, нищая из их квартала, больна и всеми забыта, достал неведомо где покрывало и подарил ей.