Огонь в темной ночи

Кто задал этот вопрос? Зе Мария услышал его, погрузившись в свои мысли. Выставки, книги. Они считали возможным построить мир лишь с помощью слов; и тем не менее они считали, что ощущали действительность, жизнь такой, какая она есть. И верили в нее. Но вели себя как дети, которые возносят свои мечты до небес, а затем простирают руки, чтобы достичь их.

Мариньо, должно быть, ответил наклоном головы. Но теперь он тоже решился на разговор:

— Обстановка, кажется мне, сейчас не для выставок. Мне говорят, что здесь есть любители, покупающие картины, когда их навязывают на дому. Эти люди наверняка не делают различия между настоящей живописью и подделками, украшающими их гостиные. Но они покупают, а это главное. Я изучу эту возможность. У вас есть сигареты, Луис Мануэл? Я потерял свою пачку, когда выходил из поезда.

Жулио чертил ногтем по стеклу на столе. Сеабра воспользовался случаем, чтобы вернуться к своей теме:

— Всегда встает этот вопрос о деньгах. Это возмутительно, что мы постоянно зависим от них. Вам, Мариньо, удается утверждать себя как художника, изо дня в день думая о том же, подобно мелкому торговцу, постоянно размышляющему о векселях и истечении срока погашения.

Мариньо закрыл свои светлые глаза, опустив ресницы и взвешивая сказанное. Затем спокойным голосом, неторопливо промолвил:

— Каждый делает то, что может. Есть более важные проблемы, чем эта.

— Жаль.

— Ты неисправим, Сеабра, — вмешался Жулио, и было непонятно, куда была направлена его ирония и на что он на самом деле намекал.

Затем разговор перешел на темы литературы и живописи. Сеабра считал, что быть новеллистом самый тяжкий труд; говоря это, казалось, он намекал на высокую и трудную миссию, которой он сознательно посвятил себя.

Луис Мануэл почувствовал, как им овладевал энтузиазм, с которым его товарищи защищали свои доводы, и сам он смог привлечь их внимание к обсуждению некоторых иностранных изданий, попавших наконец не без некоторых тайных уловок в его руки. Заговорив о книгах, он уже мог произвести впечатление на Мариньо, поскольку Луис Мануэл первым приобретал книги, едва они появлялись в книжных магазинах его города. Разумеется, ему не хватало времени, чтобы прочесть их все, но он был осведомлен об их существовании, формате и привлекательности внешнего вида, мог показать их на многочисленных полках у себя дома. Книги доставляли ему наслаждение. Это была сама жизнь, сконцентрированная, доступная, заключенная в отдельные томики, которые можно свободно переносить в укромное, уединенное местечко, жизнь, которую он мог осязать руками и которой было легко отдаваться либо отвергать ее в зависимости от того, одобрял он ее или нет. Его тонкие пальцы испытывали наслаждение от прикосновения к бумаге, от разрезания страниц, от совершенства полиграфии, как женщина чувствует удовольствие, надевая понравившееся ей платье.

Жулио положил конец беседе:

— Не говорите мне больше о литературе. Расскажите лучше о людях, которые уклоняются от ответственности, взятой на себя.

— Это как раз то, что стремятся делать все, включая и литераторов, — возразил Сеабра, почувствовав себя задетым.

Зе Мария выпятил нижнюю губу. Слова Жулио могли стать его словами, но они были сказаны другим, и тем высокомерным тоном демагога, в котором слышалась фальшь и к которому он был особенно чувствителен. Все это позерство, формализм. Он много раз думал о том, что отделяло их от предыдущих романтических поколений: преждевременное и разочаровывающее познание жизни. Но куда оно вело их, это познание? Еще в семинарии он размышлял о ризничном католицизме священников, бубнящих заупокойные молитвы в садах, обнесенных оградой, священников, боявшихся жизни, боявшихся Христа, в противоположность воинствующим католикам-миссионерам, которые шли в самые глухие места. Мыслить означало действовать. Пусть они лучше поработают мотыгой! Как, например, мог он верить Сеабре, который ратовал за революционные катаклизмы и в то же время мог бежать во весь дух в дом моделей, лишь, бы удостовериться в том, что действительно появилась новая модель трусов? Или Луису Мануэлу, этой эгоистичной жабе? Пусть он пребывает в зимней спячке, постоянно окруженный комфортом и изобилием. Пусть их обоих считают натурами последовательными и цельными, черт побери!

Жулио что-то прошептал Мариньо. Затем сказал:

— Я и Мариньо выйдем вместе.

Абилио тотчас встал, готовый последовать за ними, но Жулио удержал его на месте.

— Вы остаетесь. Мы вернемся позже.

— А если я тоже хочу выйти? — вызывающим тоном спросил Зе Мария, возмущенный принуждением со стороны товарища.

— Собираешься помешать мне?

Луис Мануэл бросил на него тревожный укоризненный взгляд. Ему доставило бы удовольствие примирение в присутствии нового товарища, не произнесшего ни одного недружелюбного слова в отношении кого-либо из присутствующих. Лицо Жулио приобрело мертвеннобледный оттенок; несколько мгновений спустя он ответил:

— Что касается силы твоих мускулов, то ты хорошо знаешь, что никто не претендует на соперничество с тобой. Ты уйдешь, если захочешь. Но уйдешь один.