«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Мы согрели воды, осмотрели его боевые раны. Хотели отправить на стройку в больницу, но Гордиенко наотрез отказался. В таком виде не покажешься дома.

К вечеру Степан принес винтовку со слегка сбитой мушкой.

Случай с Гордиенко потряс меня непредсказуемостью завтрашнего дня. Я мог оказаться на месте сварщика. Или мы оба, останься я с ним, могли попасть в такую переделку. Привыкая к череде дней, мы перестаем понимать, что жизнь — это всего лишь совокупность случайностей, часто трагических. Мы расслабляемся, и потому так болезненны удары судьбы. Молодость безрассудна и опрометчива, лишь с годами приходит привычка жить ощупью, в постоянном внутреннем беспокойстве, жить как бы оглядываясь и сторожа беду.

Мне не суждено освоить это искусство. И слава Богу, иначе я кончил бы душевным расстройством.

Чем старше я становлюсь, тем с большей охотой полагаюсь на авось. И только иногда вдруг вздрагиваю, осеняю себя крестом, замираю на секунду — и опять живу-поживаю.

Заканчивалась моя таежная командировка. На фундамент встали стеновые панели, уродливые, как и все, что мы сюда с собою привезли. Может быть, когда поработают отделочники, когда расставят на поляне детские грибочки, а на мачте затрепещет на ветру настоящий флажок и среди елок забегают пацаны, обстановка изменится и не будет выглядеть столь омерзительно.

Последний раз я вымыл вместе со Степаном сапоги в ручье, испытывая неловкость — так чиста и беззащитна была лесная вода. И опять Степан меня успокоил:

— Она проточная, тут же светляет.

Мы простились.

Через несколько часов я возвращусь к своей прежней запсибовской жизни, в которой ничего не изменилось. Сообщу Елене новость: мы едем в Москву!

Но я никак не предполагал, что куда более экстравагантное известие ожидает меня.

За время моей таежной отлучки произошли события, оценив которые я сделал невеселый вывод: дела мои плохи.

В мое отсутствие «киношники» снимали не только свои сюжеты, но и наших девиц. И Елена мелькала в их компании звездой первой величины. На нее положил глаз сам режиссер Алеша Габрилович.

Дело дошло до того, что во время очередной кофейно-водочной вечеринки Гарий Немченко, полагая, что моя честь задета, схватил спьяну со стены ружье и разрядил его в Алешу Габриловича.

К счастью, ружье было заряжено пыжом.

К тому же Гарий попал не в того, в кого хотел, а в безобидную овцу — в сценариста Оганяна.

Каким-то образом при этом оказался Владимир Леонович. Возможно, он приехал по литературным делам, здесь я теряю хронологическую ясность.

Ленивый, холеный Оганян лежал с обожженной коленкой. Над ним хлопотали.

Леонович, приняв гамлетовскую позу, драматически произнес:

— Гарий, ты совершил бесчеловечный поступок. И я с этой минуты не подам тебе руки!

Алеша Габрилович пускал слюни. Пытался ударить Гарика, но боялся.

Сам же «Бальзакушка», как мы называли Немченко, бормотал что-то невнятное в оправдание своего промаха.

Так мне обрисовал картину моряк Ябров, присутствовавший при этом.

Но никто — ни он, ни непутевый стрелок, ни жертва ошибки, ни даже Габрилович — никто и предположить не мог, что истинная мишень — совсем другая. Она, не проявленная, маячила тут же, рядом.

С этой минуты все у «киношников» пошло прахом. Работа разладилась. Пафос «лажать комсомол» улетучился.

Леонович успокаивал меня, говорил, что Габрилович скользкий малый, и это, по его мысли, должно было облегчить мое положение. А я, как будто кстати, привез из тайги роскошные лосиные рога. Я их самолично вырубил из башки зверя, извел три флакона одеколона, обрабатывая их, пол-лета проветривал на крыше у Степана. И теперь каждый знакомый запсибовед мог зайти ко мне в гости и убедиться, какой я герой. Поздравить меня с трофеем.

«Киношники» уехали, а мы трое — Гарий, Леонович и я — решили устроить себе уикенд. Конечно, Елена была с нами.

Всей компанией мы отправились в живописный уголок, где располагался еще с тридцатых годов шахтерский дом отдыха. Вдоль аллеи возвышались покрашенные серебряной краской каменные фигуры героев труда. Мимо них прогуливались сами шахтеры. По вечерам они сидели в ресторане, просаживали деньги. А мы, обосновавшись в беседке, болтали, или гуляли по парку, придумывая рифмы: «Спаси Господи — девка в космосе!»

Гарий смирился с тем, что Леонович теперь не подает ему руки, пил пиво и сосал воблу. Сам поэт лихо крутил «солнце» на турнике под соснами. Потом он забрался на десятиметровую вышку и прыгнул в пруд «солдатиком». Елена была в восторге.

Гарий тоже разделся. Белый, как простыня, неимоверно толстый — сидячая писательская жизнь давала о себе знать.

Мы наслаждались летним теплом, забирались в отдаленные уголки парка за цветами, перетаскивали какую-то лодку и куда-то плыли по заросшему пруду. От того дня осталось ощущение полноты жизни.

А через день я отправился в Амурскую область.

Мы действительно не знаем, что ожидает нас за поворотом дороги.