Огонёшка

В это утро люди, идущие на работу через площадь, увидели: возле Вечного огня, на покрытых снегом мраморных плитах стояли мальчишки. Два мальчика в одинаковых куртках с меховыми воротниками и в серых ушанках. И каждый мальчик держал в руках автомат.

Широкие ремни автоматов, врезаясь в легкую ткань стёганых курток, давили и опускали вниз плечи мальчишек. Видно было, что им нелегко стоять так — прямо и неподвижно — и держать озябшими руками эти тяжёлые боевые автоматы. Но мальчишки стояли. Стояли красиво и гордо, не замечая снега и холода, прижимая к груди тяжёлые солдатские автоматы, отчаянно вытягивая в струнку тонкие заносчивые мальчишечьи шеи.

И люди города, идущие на работу через площадь, увидев этих мальчишек, молча останавливались у заснеженной братской могилы. И минуту смотрели на двух маленьких озябших часовых, которые строго и торжественно стояли на чистом, ещё нетронутом снегу, чуть подтаявшем там, где горело пламя Вечного огня.[2]

Доктор Орловская торопилась окончить приём. Выписывая рецепты последнему пациенту, она поглядывала на часы и на дверь кабинета: как бы не вошёл еще один больной! Но медсестра Оля, выглянувшая в коридор, успокаивающе покачала головой: больных больше не было.

— Слава богу, все здоровы! — улыбнулась Оля. — Идите, Антонина Ивановна, не беспокойтесь. Всего пять минут осталось нашего времени, а там вторая смена придёт. Идите! Я тут побуду. Если приспичит кому-нибудь заболеть — я всё сделаю: и успокою, и врача найду. Идите!

— Оленька, милая, я правда пойду, — чуть виноватым голосом сказала Антонина Ивановна и опять посмотрела на часы. — Вот он уже стоит. Уже пять минут стоит. Господи, ещё двадцать пять минут ему стоять! На морозе! На снегу. В ботиночках. — Она сняла халат и белую шапочку, уложила их в большую клетчатую сумку и, поправляя волосы перед зеркалом, продолжала: — Я хотела заставить его надеть валенки. Куда там! Он так кричал на меня! Кричал, что я обыватель и не советский человек и что ему за меня стыдно. Откуда что взялось, понимаете, Оленька? Я же его всю жизнь бесхарактерным считала. Так, думала, растёт — размазня какая-то. А он!.. Ну, я пошла, Оленька, до завтра.

— Счастливо! — ответила Оля.

Антонина Ивановна вышла на улицу. Вокруг было морозно и бело, как всегда бывает после снегопада.

«А мороз-то ничего, градусов двенадцать, — подумала Антонина Ивановна. — Постой-ка на таком морозе полчаса! В ботиночках. Нет, они мне ответят! — думала она, торопливо идя к площади. — Они мне ответят и за Бобку, и за других мальчишек. За каждый насморк! За каждое отмороженное ухо! Они мне ответят…»

Кто «они» и как они ей «ответят», об этом Бобочкина мама и не думала, она думала только о том, что вот сейчас её сын, её дорогой Бобочка, которого она до сих пор заставляет пить рыбий жир и всегда раньше всех в классе надевать зимнее пальто и позже всех — весеннее, Бобочка, которому всего-навсего тринадцать лет, стоит на снегу, и мёрзнет, и трёт, наверно, замёрзшие уши…

— Если только эти уши не отвалились! — горько усмехнулась Антонина Ивановна — и увидела Бобочку.

Она увидела его издалека, едва ступив на широкую городскую площадь. И хотя там, далеко, у Вечного огня, стоял ещё один мальчик в такой же серой стёганой курточке, в такой же мохнатой шапке и с таким же автоматом в руках, она увидела только Бобочку. И пошла к нему ещё быстрее. В тишине под её высокими тонкими каблучками скрипел молодой снег. Она прошла по аллее мимо занесенных снегом стройных ёлочек и по расчищенным уже ступеням поднялась туда, где лежали запорошенные венки, где пылало голубое пламя и где стоял её Бобочка. И чем ближе она подходила к нему, тем спокойнее и медленнее становились ее шаги и тем яснее, вытесняя маленькое беспокойство, росла в её груди великая материнская тревога и боль, зажженная огнем солдатской могилы, возле которой стоял её мальчик.

Она остановилась и вдруг рванулась к нему: она увидела, как тяжело и больно врезался в его плечо ремень автомата. И подняла руки, чтобы поправить этот ремень и чтобы помочь этому узкому родному плечу вынести первую солдатскую тяжесть. Но, подняв руки, она увидела строгие глаза сына и поняла, что поправить ничего нельзя и помогать не нужно. Она повернулась и, скрипя каблучками, сошла вниз по ступеням. Но не ушла, а только отошла в сторону и остановилась возле заснеженных кустов сирени, рядом с высокой пожилой женщиной в серой шубе, которая тоже смотрела на мальчишек, застывших у Вечного огня.

Не глядя на эту женщину, Антонина Ивановна достала из сумки платок и, как бы извиняясь за свою слабость и гордясь Бобочкой, сказала:

— Вы понимаете, там мой сын!

— Я понимаю, — тихо сказала женщина. — И у меня там сын. И второй тоже, где-то под Одессой.